Иван Кудинов - Окраина

Поставили самовар. Пили чай не в гостиной, как обычно, а в маленькой столовой, окнами выходившей во двор. Разговаривали о пустяках. Аделаида Федоровна время от времени спрашивала:

— Добавить чаю? Григорий Николаевич, Александра Викторовна, давайте горяченького долью…

Александра Викторовна ровным, низким голосом говорила:

— Лучше чая не знаю напитка. Бывало, в походе чаем только и спасаешься. Прошлой зимой в Монголии, на Улен-Дабане, застали нас холода. Палаток не было. Спали в мешках из кошмы. Утром проснешься, боязно выбираться наружу. Помнишь, как засыпало нас однажды снегом? — обернулась к мужу. — Встали, все вокруг в снегу, сапоги полны снега… Потом отогревались чаем.

— Завидую вам, — улыбнулась Аделаида Федоровна. — Столько повидали! И куда следующий ваш путь?

— Пржевальский собирается идти в Центральный Тибет, а мы с Березовским и Скасси хотим исследовать восточные его окраины, — ответил Потанин. — Ну, да это не раньше, как через год — полтора. Надо еще в порядок привести материалы прежней экспедиции…

Потом незаметно повернули разговор на волновавший всех нынче случай — покушение на царя. И Аделаида Федоровна, понизив голос, озабоченно призналась:

— Тревожно на душе. Мне кажется, ни к чему доброму это не приведет. Можно ли кровью справедливость добывать… Не знаю, не знаю, чем все это кончится.

— Уже кончилось, — сказал Ядринцев.

— Одно кончилось, другое начнется… — многозначительно заметил Потанин.

— Ах, другое!.. Будет ли другое-то лучше первого? — вздохнула Аделаида Федоровна. — Боюсь я, что после всего случившегося о газете и думать не позволят… Вот чего боюсь.

Ядринцев пристально посмотрел на жену и ничего не сказал. Он и сам уже думал об этом, и то, что Адя заговорила первой о том, о чем он думал, — как соль на открытую рану…

Еще не было погребено тело прежнего царя, еще служились по всей России траурные молебны, а новый государь спешит собрать государственный синклит, чтобы решить, как быстрее и надежнее залатать «пробоину» в борту державного корабля и каким курсом вести этот корабль дальше…

И ближайший из его приближенных, друг и наставник, обер-прокурор Синода Победоносцев произносит на этом спешном совещании программную речь, от которой даже у видавших виды сановников и министров холодела душа. Никакого либерализма, никаких поблажек паршивой журналистике, жесточайший контроль, жесточайшие меры!.. — гремит Победоносцев, зловещая звезда которого стремительно всходила на российском небосводе.

Ядринцев, встретив однажды Наумова, расстроенного и хмурого, участливо спрашивает:

— Что, Николай Иванович, плохи дела?

— Хуже некуда, — печально кивает Наумов. — Артель наша распадается. Гаршин болен. Успенский заходит редко. Носятся слухи, что редактором назначат бывшего жандармского полковника…

— Слава богу! Стало быть, «Русское богатство» переходит в руки жандармов? — усмехается Ядринцев.

— А вы, я смотрю, настроены оптимистично. Надеетесь, новый министр не отменит решения насчет вашей газеты?

— Надеюсь. Что же мне остается делать? — И опять посмеивается. — Новый царь, новый министр… новая газета в Петербурге. А вдруг?..

— Желаю удачи, — буркнул Наумов, не веря в это ядринцевское предприятие. И все же издание газеты, к удивлению многих и самого Ядринцева, было разрешено. Он прибежал однажды домой совершенно счастливый и с порога еще крикнул:

— Адечка, можешь поздравить! Утвержден издателем и редактором. Ну, довольна ли мною? — спрашивал, обнимая жену.

Сам собою он доволен. Еще бы: такие «рифы» миновать! Ну что ж, думал Ядринцев, как говорят англичане: diamond cut diamond. Алмаз алмазом режется.

Весной 1882 года вышел первый номер «Восточного обозрения». Первого апреля, утром, свежая, только что оттиснутая в типографии газета лежала на столе редактора. Ядринцев, бледный и усталый после пережитых волнения и бессонной ночи, то и дело брал ее в руки, перелистывал, разглядывая издали и вблизи, как бы привыкая к облику новорожденного своего детища, мысленно пытаясь представить, как будут держать его в руках другие — и здесь, в Петербурге, и в сибирских городах… Первый номер! Газета только-только начинала свою жизнь. Какой будет эта жизнь — короткой или долгой? Яркой, страстной или скучной и пассивной?..

Многое теперь зависело от него, Ядринцева, издателя и редактора. Он это понимал. Понимал, какую ношу взвалил на себя — и не страшился. «Выдюжим, — вслух говорил, расхаживая по кабинету, дверь которого в это утро почти не закрывалась: забегали поздравить друзья, знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые, сочувствующие сибирскому делу. — Выдюжим!»