Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

В записке Льва Борисовича было сказано достаточно ясно — в Кракове известно. Это значило, что Черномазов направлен на работу в редакцию «Правды» по указанию Ленина — ее главного редактора. Михаилу Степановичу неизвестно было, знал ли Владимир Ильич лично нового сотрудника, или положился на чью-либо рекомендацию, возможно того же Каменева, но во всяком случае Черномазов был у Ленина в Кракове и получил от него «добро» на работу в редакции.

Поэтому Михаил Степанович немедля сообщил о прибытии нового работника редакции Григорию Ивановичу Петровскому.

На следующий же день Григорий Иванович приехал в редакцию.

— Хочу взглянуть на новичка, — сказал он Михаилу Степановичу. — Фамилия у меня на слуху. Был один Черномазов, помнится, на заводе Лесснера…

— Он упоминал этот завод вчера в разговоре, — сказал Михаил Степанович.

— Значит, он самый, — заключил Григорий Иванович. — О нем хорошо отзывались наши товарищи. Ну это я еще проверю, как и когда ушел он с завода. А пока познакомьте меня с ним.

Михаил Степанович представил издателю газеты нового сотрудника редакции и оставил их вдвоем в редакторском кабинете. У Григория Ивановича глаз точный, и он умеет разговорить собеседника.

— Это тот самый Черномазов, — сказал Петровский Михаилу Степановичу после разговора с новым сотрудником редакции. — Как он оказался в Париже, я выясню, но, судя по всему, человек он надежный и работник будет полезный. Немного горяч, на первых порах присматривайте за ним, чтобы не испортил борозды.

— Присмотрим, не беспокойтесь, — улыбнулся в бороду Михаил Степанович.

Уже с первых дней стало ясно, что чем-чем, а леностью нового сотрудника никак не попрекнешь. Новичок охотно брался за любую работу. И не только за литературную или редакторскую. Он даже бегал за гранками в типографию, помогал экспедитору упаковывать и рассылать по адресам газету. И как-то очень быстро, можно сказать с ходу, перезнакомился со всеми и в редакции и в типографии. Сразу запомнил, как кого зовут. Своих ровесников и всех, кто моложе его, называл ласково: Маша, Петя, Ваня; всех, кто постарше, — только по имени-отчеству.

Себя просил называть Мироном, а после одной бойко написанной заметки о грубом обращении мастера с молодыми ткачихами утвердилась за ним кличка Свой. Так была подписана замеченная всеми заметка.

Михаил Степанович, высоко ценивший трудолюбие и преданность делу, не мог не заметить усердия новичка, и это сказалось на отношении к нему: постепенно перестал именовать его про себя «парижанином» и принял — тоже про себя — уже вошедшую в обиход одобрительную кличку Свой. Вслух же называл его Мироном Егоровичем.

Помогал ему постигать всю премудрость редакционной работы. Обучал трудному искусству редактирования. Особенно трудному потому, что надо было эзоповскими оборотами маскировать истинное содержание статей и корреспонденции.

Однажды между ними даже разгорелся довольно-таки жаркий спор.

— У этого самого Эзопа, как я понимаю, не было другого выхода. Скажи что-нибудь не так, сразу башку оттяпают. Но мы-то легальная, дозволенная правительством газета. Должны писать все, как есть! — горячился Черномазов.

Михаил Степанович объяснял терпеливо и обстоятельно:

— Легальная — да. Дозволенная правительством — безусловно. Но газета, правительству нежелательная. И на нас недремлющее око цензуры нацелено особенно пристально. И то, что в любой кадетской газете, даже в меньшевистском «Луче», пройдет, нам нипочем того не пропустят. Сразу штраф, или конфискация номера, или запрет газеты. Вот и крутимся, дорогой Мирон Егорович. Вот и пропалываем статьи, чтобы не дать поживы господину цензору.

— Но позвольте, Михаил Степанович, — возразил Черномазов. — Стало быть, вы загоняете истинный смысл статей так глубоко, чтобы никакой цензор не догадался? Так?

— Приходится… — со вздохом подтвердил Михаил Степанович.

Черномазов засмеялся как-то очень уж весело. Потом резко оборвал смех, нахмурился и заговорил уже с откровенной злостью в голосе:

— Но если так, то что же получается? Подумайте сами, Михаил Степанович! Цензор, умный и образованный, поднаторелый в своем деле, не догадается, не поймет, а рабочий, темный и малограмотный, должен догадаться и понять? Какой смысл выпускать такую газету? Кому она нужна?

Шевельнулась мысль — не слишком ли много гнева в голосе, не наигрыш ли? Был бы рабочий темный и малограмотный, а то — профессиональный революционер, прошедший выучку подполья и эмиграции. Отнес за счет молодости лет и порывистости натуры. И продолжал все с тем же несгибаемым терпением, но с большею долей строгости в голосе: