Антония Байетт - Дева в саду [litres]

В Христов день Стефани решила пойти в церковь. Отыскала дома шляпку, чтобы соблюсти формальности: кругленькую, темно-синего бархата, с вуалькой. В шляпке, под пляшущим багряным кружком зонта, твердо проложила путь по скользкой траве меж надгробий.

Не будь Дэниела, она, наверное, все равно бы пошла. Захотела бы порадовать Фелисити, побыть частью праздника. Ей нравились нарядные этапы прохождения года. В прошлые Пасхи она красила яйца пунцовой кошенилью и луковым золотом. Ездила в горняцкие деревушки, где в верхнем этаже пабов на раздвижных столах красовались корзинки с яйцами. Как только их не красили! Завязывали перед варкой в линючие тряпицы. Варили в подкрашенной воде, завернув в лист папоротника или вязаную салфетку. Кипятили вместе с яркими носками и старыми галстуками. Наведя воском рисунок, опускали в свекольный отвар и в синий отвар горечавки. Билл любил этот обычай, но на выстрел не подходил к церкви. Стефани принимала и то и другое.

Но в этом году было иначе, она была зла на Дэниела. Хотела посмотреть на него там, в церкви. В его церкви.

Он обидел ее. Огромной, Богу посвященной головой ткнулся ей меж колен и дрожал. Открыл ей свою страсть и прогнал, велел забыть. Затянул ее в чайный политес, в мертвые сказки, в церемонии, сделал так, будто она крутит динамо, дразнит и не дает. Теперь он увидит ее в церкви и убедится в ее добропорядочности. Она увидит его и поймет, что все это смехотворно, и отряхнет прах тут же, за церковным порогом.

Девочка из ее четвертого класса протянула ей молитвенник. Стефани села сзади, прислонившись к колонне. Вошла мисс Уэллс. Шифон разных оттенков розы волнисто веял за ее круглой шляпой, потрепанной бабочкой трепетал на груди, выглядывал меж пуговиц серого габардинового пальто. Следом за ней вошли двое: Маркус и молодой мужчина, смутно знакомый Стефани. Вспомнила: это тот забавный биолог из Блесфорд-Райд, что на рождественской вечеринке в школе все приглашал ее танцевать и оставил отпечатки потных ладоней на спинке ее бледного вечернего платья. Симмонс с улыбкой отвесил общий поклон и подвел Маркуса к скамье: не то наседка с цыпленком, не то гофмейстер при юном принце. Стефани с изумлением увидела, что оба преклонили колена и перекрестились. Что это? И давно они так? Маркус, кажется, ее не заметил. Впрочем, тут ничего нового не было.

Орган засипел, забрался мелодией в высоту и с высоты рухнул. Вошел хор, кто маршем, кто шаркая. Пели резковато, но все смягчил густой, недвижный воздух в сводчатых провалах потолка. С хором вошел грузный пастырь – Дэниел в белом стихаре поверх сутаны. Процессию замыкал мистер Элленби, собиравшийся проповедовать перед сбором денег.

Дэниел не разделял ликования хора. Сдвинув черные брови, он шагал словно на покаянное богослужение. Стефани различала его голос среди остальных: грубоватый бас, верный, но неслиянный. Дэниел, казалось, видел свою задачу в том, чтобы держать для остальных какой-то тяжелый, угрюмый ритм. Сама Стефани петь и не пыталась.

Дэниел не выглядел глупо – вопреки ее ожиданию, а может, и страху. Не было в нем и какой-то особенной, одушевленной энергии. Стефани пришла увидеть энергию в действии – Дэниела в молитве. Но он был всегдашний: черный, плотный, устойчивый, и батист стихаря казался жиденьким, ненужным, как глупый белый слюнявчик. От этой мысли она улыбнулась, и тут он ее увидел. Увидел и нахмурился еще сильней, и какое-то электричество пробежало в нем и сковало, и он отвернулся. Потом над воротничком и белоснежными сборками медленно поднялась красная и горячая волна, тень на щеках подсветилась кровью, ползущей к скулам, ко лбу. Стефани почувствовала, что ее застигли в ужасной бестактности. Град, как камнями, застучал по витражным окнам.

Пели, подымались со скамей, становились на колени, возглашали, бормотали, каялись в грехах. Нелюбовь к христианству отвердевала в ней, как лед. Она поняла, что втайне надеялась прикоснуться к древнему, наследному. Легенда Рождества волновала ее. Когда пели «Придите к Младенцу, верные, с весельем» [170] Знаменитый рождественский гимн ( лат. Adeste fidelis). , и особенно на латыни, она сожалела, что ей недоступна вера и общность в Боге. Трудное рождение в мир, буря, золотые ангелы, поющие в снегу, слово в слове, бессильном промолвить слово, повитое мраком [171], – ей, которую плоский рационализм лишил света и жара, разлитых над Яслями, хотелось быть этому причастной. Но мертвец, с зарей проходящий по саду, был ей чужой. Паства полупела-получитала псалмы – звук то ноющий, то скребущий, как мелком чиркнули по доске, тоскливый, покорный, тусклый, давящий, английский. Стефани стало противно.