Юрий Мартыненко: Сквозь седые хребты

Цыц! Не кабак!

Пытавшийся заигрывать с молодухой гость сразу остепенялся и тянулся ручищей к стакану. Вилкой цеплял закуску.

Выждав какой-то определенный, только самому себе известный момент, хозяин крикнул:

– Кешка! Алексашка!

В руках шустрых парней вместо подносов вдруг появились расписные балалайки. Гости отворачивались на табуретках от стола, и Кешка с Алексашкой превращались из недавних тихих обслуживающих на трактирный манер половых в лихих и задорных, веселых плясунов-танцоров.

– Барыню! Барыню! – просили пьяные мужики. Они утирали большими, как полотенца, носовыми платками лоснящиеся от жира бороды.

Парни лихо отплясывали посередине горницы, залихватски наяривая на балалайках. В отличие от угрястой толстой прислуги ребята были хоть куда. Стройны, тонки в талии, но широки в плечах. По возрасту им можно дать лет по семнадцать каждому. И одеты одинаково. Черные штаны заправлены в блестящие юфтевые сапоги. Красные рубахи с расстегнутым воротом. Только Кешка – белобрысый, а Алексашка – черный.

Пока парни веселили застолье, молодуха по знаку хозяина собрала все бутылки. Взамен принесла и поставила на стол бачок с холодным смородиновым киселем. Гости, заряженные балалайкой и крепким хмелем, повставали с табуреток и лавок. Сгрудившись в круг, чтобы сохранить приличное равновесие, глухо колотили пол подметками сапожищ. Затянули песню:

«По-о дики-м сте-пям За-бай-калья!! Где-е зо-лото мо-о-ют в го-рах! Бро-дяга судьбу про-кли-на-я, та-а-щил-ся с сумой на пле-чах…»

Песня сломалась на первом куплете. Гулявшим с обеда мужикам не хватило духу вывести любимый напев до конца ровным и дружным пением.

Рыжий хозяин подозвал ребят. Налил по полстакана из бутылки, которую, нагнувшись, достал откуда-то снизу, из-под своего стула со спинкой.

– Нате-ка. И на кухню трескать. Да рубайте толком. Кабы не развезло дуралеев, – сказал дружелюбно, как бы по-отечески. Кешка и Алексашка, опустив балалайки, ахнули стаканы до дна, хватанули из ближайшей кружки огуречного рассола и покинули горницу.

За столом разливали ароматный кисель. Шумно втягивали вкусный и приятный после спирта напиток. Наполняли стаканы, пока черпак не заскреб по дну бачка. Разговоры стихали. К потолку клубился едкий табачный дым. Мужики трясли кисетами, обмениваясь самосадом. Хозяин раскурил тонкую изогнутую трубку. Затянувшись несколько раз, постучал ею по столешнице. Все подняли головы. Ждали, что скажет хозяин.

– Так, значится, – он сделал паузу, медленно переводя взгляд с одного лица на другое. Взгляд цепкий и почти не хмельной. Будто ощупывал им каждого сидящего за столом. – Сезон начнем не позднее пятнадцатого числа, – опять замолчал, словно мысленно спрашивал, поддержат ли его, что сезон должны открыть с пятнадцатого. – К этому времени будет порох, дробь, картечь, прочие припасы.

Мужики оживились, смачно смоля самокрутки.

Хозяин поднял руку:

– Однако ж, не гомоните. Есть серьезный вопрос. – Мужики, кивая бородами, замолчали. – Сами, поди, знаете, что творится нынче в округе? – Мужики замотали бородами.

– Ужель не ведать, – глухо ответил один из охотников, – вона чугунка совсем близко подобралась. Того и гляди, энти паровозы нам што-нибудь обшпарят! – мужики громко загоготали. Не сдержал улыбку и хозяин, продолжая начатый о деле разговор.

– То-то и оно, что теперь угодья наши промысловые, стало быть, переместятся. Зверь пугается шума. Шарашится туды-сюды. Бежит в глубь тайги. Соболь и белка хоть и маленькая животинка, а чует, что схорониться лучше подальше от просеки. В чаще.

Послухай, Емельян Никифорович, – обратился к хозяину один из мужиков. – Вот давеча, когда плыли к тебе на плоту, делали, значит, по нужде остановку на берегу. Там как раз до ихней насыпи рукой подать. Так чего ж ты думаешь? Бурундуков и тех не видать. Раньше, бывало, всюду вьются. Не к столу будет сказано, присядешь под кустом по большой нужде, они, того и бойся, што в портки запрыгнут.

Мужики снова грохнули раскатистым смехом. У одного даже слезу вышибло.

Емельян Никифорович согласно покачал головой:

– К тому и говорю, уходит зверек наш пушной. Потому угодья будем перемещать дальше к северу. Север, братцы мои, он необъятен. Север нас прокормит. Так говорю-разумею?

– Так, так, – закивали охотники.

– Зверь убегает – энто што, – включился в разговор охотник Афоня. – Рыба вон и та уплывает. Которые дорогу железную конопатят, они што удумали. Все норовят вдоль реки, все вдоль реки.