Михаил Ишков - Коммод

– Узна́ешь, – пообещал император.

За время, проведенное в триклинии, было решено несколько важных государственных дел. Прежде всего в ответ на обращение из претория было решено, что военный совет, на котором будет принято окончательное решение о начале похода, состоится в канун 31 мая, в день поминовения предков. Император приложил к составленному еще Александром Платоником указу государственный перстень с изображенным на печатке орлом и предложил выпить за победу. Затем цезарь удовлетворил просьбу бывшего секретаря Марка дать ему отставку. На эту должность был назначен молодой Публий Витразин.

Прощаясь, Александр попросил у цезаря разрешения опубликовать записки его отца, названные им «К самому себе».

Коммод помрачнел.

– Скажи, Александр, какие распоряжения по поводу этих записок сделал отец? Он разрешил их публиковать?

– Цезарь, – ответил Александр. – Божественный Марк в ответ на мою просьбу сказал, что я могу поступать с ними, как мне угодно.

– Ты можешь подтвердить его слова каким-нибудь документом?

– Да, господин. У меня есть его письменное волеизъявление.

Коммод некоторое время раздумывал, потом с откровенным недовольством выговорил:

– Прощаясь с белым светом, отец мог заявить что угодно. А мне следует соблюдать осторожность, особенно в таком щепетильном вопросе, как собственноручные записи отца. Нет ли в них каких-либо откровений, которые недоброжелатели нашей семьи смогли бы использовать против новой власти?

– Нет, государь, – постарался уверить его пожилой, покашливающий грек. – Эти записки представляют собой размышления о природе вещей и необходимости исполнять долг, который неизбежно встает перед любым человеком. И перед цезарем, и перед бесправным рабом.

– Но-но, – предупредил его Коммод. – Я бы, Александр, на твоем месте поостерегся до такой степени сближать человека, находящегося в родстве с богами, и грязного раба. Я должен лично просмотреть записки. Потом дам ответ. Когда-нибудь… Можешь обратиться по этому вопросу к моему новому секретарю Публию Витразину. Ты понял, Витразин? Прочитаешь дорогие моему сердцу страницы и сообщишь свое мнение. Если их публичное представление послужит чести династии, я не пожалею средств. Если же там есть что-нибудь личное, тайное, ты предупредишь меня.

После завершения официальной части был объявлен перерыв. Через час все собрались в зале для приемов, устроенном в левом крыле дворца, где хранились императорские регалии и императорский стяг. Здесь были установлены ложа, устроен овальный стол. Челядь с радостными, промытыми лицами толпилась между колонн.

Гости расположились согласно указу императора, который он подписал тут же в зале. Сам Коммод в качестве председательствующего занял наиболее почетное – консульское – место. Рядом с собой он поместил Бебия, по другую сторону – Саотера, который то и дело, вытянув губы, тянулся к милому. Коммод всякий раз гневно осаживал его, затем, сменив гнев на милость, шлепал по мягкому месту, целовал и обзывал негодником. Все веселились от души, только цезарь в сердцах заметил, что зал маловат, дворец маловат и гостей немного. Публий Витразин публично возразил: вот и хорошо, цезарь, зато все свои, нет зануд, козлобородых победителей-германцев, наставников и прочей философствующей швали, мешающих вволю повеселиться.

Вновь выпили за победу, после чего захмелевший Саотер объявил о пополнении «их дружной Коммодовой семейки прошедшим посвящение братом».

– Теперь ты, Бебий, – заявил он, – тоже член нашего кружка.

Император одернул его – помолчи, а Витразин тут же вновь поднял фиал и призвал к тому же охотно поддержавших тост вновь прибывших гостей. Все, обернувшись к Бебию и в честь Бебия, которого Саотер то и дело называл «досточтимым виновником торжества», пропели гимн. Особенно усердствовали почти дожившие до пятидесяти лет Дидий и Песценний. Бебий хохотал вместе со всеми, обращаясь к цезарю, вскрикивал: «Аве, Луций!» и при этом никак не мог понять: какой его поступок мог послужить пропуском в частный кружок близких друзей императора? Почему присутствующие на празднике шалопаи во главе с самим повелителем Рима с такой прытью поздравляют его? Его неведение, по общему признанию, составляло драгоценную изюминку праздника, оно доставляло истинную радость собравшимся за праздничным столом.

Наконец слово взял сам цезарь:

– Славен муж, исправно поражающий врагов, славен сын отечества, внушающий ужас неприятелю, но более славен тот, кто в ознаменование Геркулеса уложил на лопатки ту, которая всех нас породнила и наставила на путь служения Венере Пандемос, Венере Доступной, ибо не Венера Урания, то есть небесная или отвлеченная небожительница, ведет римский народ от победы к победе, а наша обычная, вхожая в каждый дом, покровительствующая всякому слиянию богиня. Воспоем же, други, Венеру, которая спасла Рим от галлов и наградила счастьем Суллу. Восславим родоначальницу рода Юлиев, жуткую и всемогущую, карающую всякого, кто противится ей. Трубам петь! – приказал император.