Ну, и беда, ну, и беда,
Сегодня – комиссары,
А завтра – белые сюда, —
Иди на правеж старый!
Чего услышать довелось
И довелось увидеть,
То бросит в пот, то бросит в дрожь,
Куда тут – ненавидеть!
И те свои, и те – свои,
Крещенный русский люд,
Меж ними зло, идут бои,
Расстреливают, бьют.
Сыны за красных – дай ответ,
Когда ворвется белый, —
«Куда послал их старый дед?
Жить, может, надоело?»
Рывком откроет красный дверь,
Кричит на старика:
«Где зять твой, белый офицер?
Не хочешь ль кулака?»
Вот и вчера пришли сюда,
В холодный зимний вечер,
Такие злые господа.
А потчевать их нечем:
Пошарили в печи шестом,
Заглянули в камору,
Ну, что найти в ларе пустом?
Еду не сваришь скоро!
«Ты староста, скажи-ка нам,
Кто белый здесь, кто красный?»
«Хоть поищите по домам,
Искать их здесь напрасно!
И тех, и тех сегодня нет,
Друг с другом где-то бьются»…
«Ты не лукавишь, старый дед?
Что отлегло?» Смеются.
Тащили в избу самогон,
Тащили хлеб и сало,
Село обшарили кругом —
Повеселее стало.
Напились здорово, ушли,
Потом опять явились,
Мужчину хилого нашли,
Куражились и били.
Сначала он кричал, стонал,
Куда бедняге деться?
Потом лишь головой мотал.
(Заставили раздеться)
За что пытали? Он – не их?
Он не стрелял, не бился,
Отстал, возможно, от своих?
И от врагов не скрылся?
Луна сквозь облака плывет,
Высокий снег и топко.
На речку выбрались на лед —
Вон к проруби и тропка.
Столкнули в прорубь. Он нырнул,
Мгновенье – появился,
Он долго, долго не тонул,
За лед хватался, бился,
Потом нырнул, и его нет…
Дед потом обливался.
«Не хочешь ли поплавать дед?» —
Бандит, сказав, смеялся.
Но, видно, что не вышел срок
И деда отпустили…
Вернулся дед и занемог,
И говорить не в силах.
С каждым днем Максим Васильевич слабел, все чаще оставался дома, а в теплое время года сидел в саду и курил самокрутку. Наступил день, когда он уже не смог скрутить ее и попросил сделать это дочь Наталью. Та скрутила, раскурила и дала отцу, он потянул и бросил со словами:
«Больше уже не надо!»
Дочь, не поняв отца, сказала:
«Вот и хорошо! Мать больше не будет ругать за табак!»
На что, он ответил:
«Да, больше ей не придется меня ругать!»
В этот день он умер. Причина смерти предположительно – рак пищевода. Было это в 1921 году.
Бабушка Анна Евгеньевна (Белова) после смерти мужа оставалась с младшим сыном Михаилом. А потом, в 1930 году вместе с его семьей поехала в гор. Керчь. Михаил Максимович устроился работать в селе Тобичик, а бабушка осталась с дочерью. Долгие годы она жила, как член нашей семьи. Она мне запомнилась сухой, чрезвычайно подвижной старушкой. Сколько я ее знал, у нее не было зубов, но черты лица оставались красивыми, несмотря на западение рта. Ела она пищу такую, как и все. Ножом при приеме пищи не пользовалась, эту роль выполнял довольно длинный ноготь большого пальца правой руки. Бабушка никогда ничем не болела. Никаких несварений желудка или еще каких-нибудь расстройств. Не знала она и простудных заболеваний. Изо всех внуков самым любимым был Виталий, мой брат, а самым нелюбимым я. Чаще всего меня звала —«Германцем!» Всю свою сознательную жизнь я помню ее, копошащейся у плиты. Ее коронными блюдами были борщ, рассольник, каши, в том числе и тыквенная, а также картошка во всех видах, из пирожков, которые она пекла, предпочитала с тертым маком и горохом. Нередко она готовила и галушки. К спиртному относилась хладнокровно, но пару рюмок выпить могла. Часто вспоминала проделки выпившего мужа. Я запомнил несколько. Они потрясающи. Случалось это тогда, когда дед отправлялся на ярмарку. Распродав нехитрое крестьянское добро: холсты, часть зерна, да приложив к ним деньг полученные за работу у купца Котельникова, при торговле товарами (извоз), дед покупал ситец женщинам на сарафаны, деготь, обувь, потом отправлялся в трактир. Там покупал две бутылки водки, заказывал самовар чаю, крендели к нему. Сало и хлеб всегда были при нем в достаточном количестве. Одну бутылку водки и самовар чаю он выпивал в трактире, вторую прятал в санях и выпивал на половине пути. А после… Его водили черти. Однажды по пути он увидел знакомого парнишку, позвавшего его. Дед пошел за ним, а уж вернуться назад не смог. Только на следующее утро, его, трезвого вызволяли из болота, бросив ему связанные вожжи туда, где он сидел на большой купе (кочке). Как он туда забрался, никто понять не мог, ведь вытаскивать пришлось, бросив ему конец от вожжей. То его ночами кружило от одного села к другому, то он шел с приятелями, игравшими на гармошке – и оказывался одиноким в лесу Отрезвление наступало, после наложенного крестного знамения. Одному случаю, сама бабушка была свидетельницей. Возвращаясь из Рыльска, они подъехали к копани (так назывались глубокие ямы неподалеку от берега реки, в которых вымачивалась конопля, чтобы не травить воду реки ее настоем. Около копани стояли «копицы» (небольшие копны) уже извлеченной конопли. Дед снял с головы картуз, раскланялся перед «копицами», говоря:
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу