Юрий Тубольцев - Тиберий

— Скромности не пристало выбирать или отклонять что-либо из того, от чего в целом мне было бы предпочтительно отказаться, — наконец произнес Тиберий через силу.

Между тем взгляд принцепса пробил броню самодовольства Азиния Галла, и тот едва не повторил кувырок Приска. Его прошиб озноб, мгновенно иссушивший пот, обычно покрывавший рыхлую кожу красного лица. Страх за эту самую, некачественную кожу заставил его правильно сориентироваться в ситуации и проделать блистательный дипломатический вираж.

— Своим вопросом я хотел показать, что невозможно разделить неделимое, — пояснил он. — Нельзя выделить в управление лишь часть государственных дел, ибо все в этом гигантском организме взаимосвязано. Только одна мысль гениального принцепса может пронизать собою все сферы общественной жизни и связать их воедино.

Любой, кто хотел бы возразить Азинию, мог бы привести в опровержение его заявления многовековой опыт Римской республики, но таких желающих не нашлось. Все облегченно, хотя и не без некоторого разочарования, выдохнули. Назревавший конфликт в очередной раз разрешился карикатурной лестью. Только Тиберий с очевидной досадой принял слова Галла, но лишь потому, что ему слишком нравилась его жена, а значит, не могло понравиться ничто другое в нем.

Чувствуя близость победы, Азиний Галл в очередной раз привел в пример Августа, отлично управлявшегося со всем государством, а далее рассыпал бисер похвал Тиберию за его былые успехи. Он долго перечислял его победы на восточных и северных рубежах государства, а также в политической жизни. Потерявшие терпение сенаторы вновь начали перешептываться, обмениваясь остротами, — единственным утешением в их рабской доле, оставленным им республиканской культурой.

— Пожалуй, он сейчас поблагодарит Цезаря за жену, — бросил соседу внушительный Луций Аррунций, однако тот сделал вид, будто у него зачесалось ухо, и закрылся от крамольной шутки пухлою ладошкой.

Когда Азиний завершил феерическую лесть и водрузил массивное тело обратно на скамью в зале, Тиберий сказал, что был чрезвычайно рад услышать добрые отзывы о своей деятельности, но мнения о существе дела не изменил.

— Успехи, о которых здесь говорилось, — заметил он, — были достигнуты благодаря тому, что я верно оценивал собственные силы и не брался за то, чего я не достоин. Легко говорить тем, кто не может поставить себя на мое место.

— Мне нелегко говорить, Цезарь, но я должен это делать ради блага Отечества, — вставая, зычным приятным голосом возвестил Луций Аррунций. — Ты достоин высшего, Тиберий Август.

Тиберий посмотрел на нового говоруна с неприязненным изумлением. Незадолго до смерти Август, обсуждая возможных кандидатов в принцепсы, сказал: "Марк Лепид достаточно одарен, но откажется, Азиний Галл алчет, но это ему не по плечу, а Луций Аррунций и Гней Пизон достойны этого и, если представится случай, дерзнут". И вот теперь Аррунций словно в издевку затевает речь как раз тогда, когда он, Тиберий, обронил фразу о том, что никто из них не мыслит себя на его месте.

— Извини, любезнейший Луций Аррунций, что перебиваю тебя, — остановил напористого оратора Тиберий, — но я хочу раз и навсегда договориться с вами, отцы-сенаторы, чтобы доставшееся мне в наследство имя Августа мы использовали только в обращении с иноземцами в качестве свидетельства достоинства римской власти. Здесь же, в курии, делать этого не следует, ибо мы все слишком привыкли мыслить под этим именем другого человека, и вытеснить его образ из наших сердец никому не удастся.

Аррунций был блистательным оратором, потому он, ничуть не смущаясь остановкой, успешно продолжил прерванную речь. Он говорил легко, пышно и остроумно, являя залу прекрасный образец яркого, но пустого риторства своей эпохи. По содержанию его выступление ничуть не отличалось от прочих, но привычные лесть и лицемерие в его устах окрашивались в приятные тона, а легкая подсветка тонкой иронии и вовсе сделала речь изящной и почти что интересной.

Чем большее любопытство к этому артистическому номеру проявлял зал, тем ревностнее прислушивался к происходящему Тиберий. Ему вдруг представилось, будто боги и впрямь поменяли их местами. Какими бы словами в такой ситуации он, Тиберий, восхвалял бы Аррунция? Он не мог вынести такой трансформации даже в воображении. Этот человек был сейчас ему враждебней Ганнибала. Каждое его слово казалось смертоносным кинжалом, в каждом намеке виделась чаша яда.