Ольга Форш - По Москве

— Успокойся, Пантелей спит под постелью профессора.

— Вместе с ночными туфлями и прочим… да это кто же напечатает? Это, брат, хуже мистики! Это чорт знает, что за быт!

Хохолков схватился за голову, потом плюнул в сторону тигра и помчался опять стремглав в Зоосад с последней надеждой впечатлений от хищников…

В Зоологическом Хохолков не стал приставать к сторожам, как обычная публика, — где именно сидит тигр? Он выучил план наизусть.

На быстром шагу в полглаза вбирая в себя хищных птиц, одних до-нельзя похожих на царских жандармов, других высокоподнявших мохнатые плечи, как дагестанцы в бурках, несомненно скрывающих где-то кинжалы, Хохолков себя удерживал всячески от романтики и сопоставления с человеком: «Ленгиз запретил зверям разговаривать». Сопоставишь — он зверь и пойдет…

Пустой и легкий Хохолков стал пред клеткою тигра. Тигр сидел на поджаром заду как собака. Глянув на Хохолкова, он подтянул к седому носу усатую губу, обнажил розовые десны, ослепительно белые зубы и, разинув пасть до опасности разодрать свое горло, стал зевать. И не раз и не два… Зевал за совесть, будто для этого дела он только на свете и жил. Хохолков не выдержал, зевнул было тигру в ответ, но тут же опомнился и сказал гневно сторожу:

— Что это у вас тигр больной?

— Без дела что же ему… и прикрыв рот рукой сторож сам стал зевать не похуже.

Хохолков побрел к удаву.

«Тигровый питон. Python molurus. Живет в Индостане и на Цейлоне. Достигает 4 метров. Самые большие могут съесть добычу весом в 2 пуда».

Удав среднего размера так забился в угол клетки, что за деревом Хохолков его еле нашел. Он готовился, видимо, линять, и заранее, чтобы его не трогали, сделал вид, что издох.

— Пантелей! обругал Python'a molur'yca Хохолков. Отойдя подальше, он сел на скамью и задумался. Раздражал запах конюшен зверей; неудержимо хотелось, как и им, на простор.

Вдруг кто-то сзади стал нежно, но настойчиво, тюкать в спину Хохолкова. Он обернулся, подскочил. Прекрасный чернобархатный бизон толкал его мордой и тотчас, подставив лоб, умным и туповатым взором просил почесать его. Не дождавшись ласки бизон просунул между прутьев мокрые ноздри и высунул красный язык.

— Сахару хочешь, мерин… зашипел в бешенстве Хохолков. — С этакой крутой башкой да с рогами. Тебе-б затоптать, тебе-б забодать! А он са-ха-ру…

И окончательно не доверяя старой классификации зверей, перевернутой вверх дном аршинным безвредным ящером и позорной обломовщиной искони-хищных, уже без всякой «темы», ни на что не надеясь, Хохолков стал за свои деньги досматривать Зоосад.

Перед огромной клеткой павиана толпился народ.

Павиан, чуть присев, сноровисто чистил морковь, ловко зажав очистки в старчески-темную руку, с прекрасными овальными ногтями.

— Профессор Капченко… прошептал Хохолков — и его труд «бесконечно-малые». И точно. Павиан был профессор Капченко-математик. Или наоборот. Рассеянные, страшно умные, вглубь ушедшие глаза, сутулость, чуть падающие штаны — эти присевшие мохнатые ноги. И свобода мышления до полнейшей безобразности — эти две, символически-беспринципные ягодицы под хвостом, то красные, то синие… И, конечно, очки.

Павиан окончил морковь и, держа в напряжении крепко зажатый кулак с кожурой, глянул на публику, уперши длинный нос в мохнатую грудь, точь в точь, как глядят математики сверх очков, ленясь их себе вздернуть на лоб. Профессор Капченко…

Павиан подошел вплотную к решетке с глазеющей праздной публикой и, просунув ловкую темную руку между прутьев, с силой выбросил всем на головы морковную кожуру. Потом, покряхтывая и чуть топчась на месте, он сделал в публику еще худшую непристойность.

Павиана ругали по-русски так злобно, как ругают лишь вора с поличным. И ругавшие, ну не мог не видать Хохолков, хотя и запрещено, но до того стали, как тот… ну хоть в клетку. Требовали сторожа наказать обезьяну.

Сторож нехотя просунул в клетку железную пику, Павиан отскочил и, презрительно фыркнув, ушел с достоинством на самый верхний сучок своего клеточного дерева. Там, закрыв глаза и качаясь, погрузился он в созерцание «бесконечных и малых».

Хохолков двинулся к грызунам, где прицепился с мальчишками к жирному кому-Сурку. Зверь лежал в клубке без конца и начала, и хоть тресни земля крепко спал. Озираясь на сторожа, мальчишки кололи его нарочно взятыми чулочными спицами, он чуть двигался и опять заплывал. Хохолков просунул руку и, что мочи, ущипнул зверя. Сурок даже не фыркнул, вместе с сеном, в которое зарыл морду, перевез медленно вглубь свое жирное тело. Что с него было взять? Округлился, закончился… Против морских львов у бассейна Хохолков увидал вдруг художника Руни, рисовавшего в свой альбом. По этому признаку определив, что значит там интересно, Хохолков подошел.