Владимир Мукусев - Черная папка. История одного журналистского расследования

Уже на следующий день после приезда в Кабул наша группа отправилась на съемки, вырядившись, как на прогулку: в белых рубашках, в легкомысленной московской летней обуви, – мы рвались работать, стремились «на передовую». Эти слова – про передовую – были из тех самых клише, что намертво въелись в наше сознание, хотя какая, к дьяволу, передовая, если в стране повсеместно идет не только гражданская война, но и война народа с нами, шурави? Впрочем, мы тогда еще так плохо представляли себе ту войну , что вряд ли смогли бы сразу подобрать верные выражения. Да и дело-то, в общем, не в словах: главное было в том, что мы отправились туда, где воюют и умирают по-настоящему.

Настолько молниеносно и непонятно происходило все в воюющей, страдающей стране, что разобраться в постоянно меняющейся ситуации было непросто. Но мы упрямо делали свою журналистскую работу и удивлялись, почему на нас косо смотрят в войсках. А нас терпеть не могли вместе с нашей аппаратурой, потому что для телевизионных съемок солдатам приходилось специально заранее готовиться, например переодеваться, надевать уставные сапоги или ботинки. Срабатывала вечная боязнь командиров перед вышестоящими начальниками за неуставную форму одежды. Но в сапогах не воюют в горах! А удобные кроссовки на ногах у солдат могли для кого-то закончиться снятием погон… И вот так мы, непосвященные, пытались заснять для других непосвященных мгновения афганской войны, которая на экране вся была насквозь постановочной, пропитанной пропагандистской неправдой.

Хорошо помню, как мы вернулись в Кабул после первого съемочного дня. В гостинице нас ждал Михаил Лещинский, собственный корреспондент Гостелерадио в Афганистане, которому мне в свое время советовали заказать для Молодежной редакции нужные материалы. Он начал спрашивать нас о каких-то, как нам казалось, нелепых вещах – например, привезли ли мы с собой марганцовку и знаем ли, что ею обязательно надо мыть руки, а фрукты держать в ее растворе не меньше суток… Наша группа приехала снимать, как люди в атаку идут, а тут – марганцовка! Но, чтобы выжить в той войне , нужны были знания вот об этих простых вещах: в сапогах невозможно ходить по горам, белые рубашки самоубийственно надевать под прицелом снайперов, а фрукты приходится мыть с марганцовкой. Тот самый Лещинский, чьи репортажи из Афганистана многим казались чрезмерно пафосными, слишком исполненными эзопового языка, на деле просто хорошо делал свою работу в предлагаемых ему условиях. Выполняя тогдашнюю жесткую установку телевизионного руководства – не говорить о смертях, не показывать на экране горе и трупы, – он умудрялся все же доносить крупицы правды до тех, кто способен их был услышать.

Признаюсь здесь к слову, что в Афганистан я приехал, будучи довольно сильно предубежденным против этого человека. Виной тому были не только его репортажи, казавшиеся мне тогда «слишком гладкими», но и некое профсоюзное собрание в Москве, на котором кто-то из выступавших вскользь упомянул о наших зарубежных корреспондентах, чрезмерно избаловавшихся за границей и требовавших от руководства чуть ли не парчовые занавеси в свои «шикарные виллы». И когда в этом контексте оказалось упомянутым как раз имя Лещинского, естественной реакцией были неприятие и какое-то брезгливое изумление.

Но вот я впервые оказался в его скромном кабульском доме. Его жена, блестящий журналист Ада Петрова, материалы которой до сих пор поражают не просто профессионализмом, но и какой-то отчаянной храбростью автора и болью за героев своих репортажей, радушно встретив нас, отправилась готовить нехитрую закуску. А я подошёл к окну, увидел уходящие к самым горам плоские афганские крыши и обнаружил в оконном стекле приличную по размерам дырку, как будто от пули. «Миш, это?..» – «Ну да. Сам видишь, тюль – он ничего не загораживает. По-хорошему, нужны бы нормальные светомаскировочные шторы. Я просил у руководства, но мне отказали – денег нет…». Вот тут я и понял со стыдом, что это были за «парчовые занавеси».

А потом мы поднялись на второй этаж, в спальню; хозяин хотел разыскать и одолжить мне на время свою куртку с капюшоном и москитной сеткой. Лещинский распахнул шкаф, перебирая вешалки с одеждой в поисках нужного, и я внутренне ахнул: платье, рубашка, автомат. Пиджак, куртка, еще раз автомат… Кровать, на которую я присел, показалась неожиданно твердой; под ней, как выяснилось, притулился ящик с гранатами. «Чтобы отбиться в случае чего», – усмехнулся Лещинский, глядя на мою «естественную реакцию». Так я усвоил еще одну истину, прописную для него, но новую для меня: на той войне (как и на всякой другой войне без правил) журналисты должны были защищать себя, хотя по всем конвенциям и не имеют права брать в руки оружие. Этого нельзя было узнать в Москве; это можно было понять и почувствовать только в Афганистане. Точно так же, как и научиться не судить о людях второпях и не верить любому слову, сказанному мимоходом на московском профсоюзном собрании…