Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Внимательно его рассмотрев, я понял, что это мой шанс. Тщательно выбрав момент, я дал своему сводному брату возможность как бы случайно ознакомиться с частью его содержания. Он должен был лишь получить представление о том, обладателем какого отвратительного сокровища я являюсь. Он, конечно, постарался скрыть свое впечатление. Слишком был горд и слишком далеко зашла борьба наших самолюбий. Но по многочисленным мелким приметам я отчетливо заключал, что от него в мою сторону исходит излучение мощного интереса. В этом возрасте как раз и происходят подвижки материков воображения, называемые половым созреванием. И мучит жажда специальной информации. Совокупные средства, которыми в этом отношении обладала окружающая советская действительность (от рембрандтовской Данаи из альбома в районной библиотеке до засаленных голых баб на картах Витьки Тюрина), не шли ни в какое сравнение с тем кладом, которым владел безраздельно я.

Таким образом, наши и без того ненормальные отношения пропитались соками самого запретного состава. И я, как ни странно, успокоился, почувствовав, что превратился в объект глубокого, сложного и страстного интереса со стороны своего брата. Я непрерывно, тайно блаженствовал. Как скупой рыцарь спускался в свои подвалы, так я, забившись в укромное и безопасное местечко, отворял дряблую, поношенную обложку. Не то чтобы меня слишком уж радовали и впечатляли тамошние дивы и виды, меня радовало то, что ОН лишен всего этого. Я был осторожен, я был скрытен и, главное, не хотел никакой внешней победы, например, в форме предложений искренней дружбы с его стороны в обмен на право совместно поласкать мою добычу. Он оказался молодцом, он ни разу не «прокололся», чем сберег чистое, тихое мое счастье.

Так продолжалось несколько лет. Разумеется, содержание этого романа внутренне видоизменялось, перетекало в менее жгучие формы, особенно после того, как он получил возможность пользоваться женским телом натурально. Трудно сказать, к какому финалу все бы пришло, когда бы не «вихрь сошедшихся обстоятельств». Ссора между родителями. Тогда казалось, что это навсегда, и оттого воспринималось достаточно тяжело. Чтобы оградить себя от всех внезапных сложностей, я после девятого класса, несмотря на все свои пятерки, поступил в библиотечный техникум в соседнем городе. Книги, книжность уже тоща вызывали у меня особые чувства и какие-то предвкушения. Среди книг должна была решиться моя участь.

Но судьба не дала нам с Михаилом разойтись окончательно. Что, собственно, видно из самого факта нынешних записок. Стоило ему поступить в известнейший Московский пединститут, как в нашем городке открылся филиал этого учебного заведения, студентом которого я, конечно, постарался стать. Таким образом, мы вновь с ним объединились в одной, хотя и большой, студенческой семье. Впрочем, и наше прежнее семейство начало проявлять тенденцию к воссоединению.

Закончив с блеском высшую школу, я стал сотрудником местного краеведческого музея и со временем его директором. Не будучи мужчиной в ярко выраженном смысле, я все же превосходил набором мужских отличительных признаков всех прочих членов коллектива (одни полуграмотные тетки), что и способствовало моему продвижению.

Старался следить за столичной жизнью своего духовного визави. Я как бы остался «на хозяйстве» после его отбытия, хранителем нашего общего прошлого. Какой-то прямой, несомненный смысл виделся мне в моем провинциальном затворничестве. Юношеские литературные потуга Михаила были мне хорошо известны. В моем архиве исправно хранились все номера районной газеты «За победу коммунизма» с его стихами и зарисовками в прозе. Так что было понятно, что завоевание столицы будет идти именно по литературному ведомству. Завоевание шло несколько медленно. Какие-то слухи о первых его шагах до наших палестин доходили, и тем глубже я укреплялся в предчувствии своей настоящей роли — главного специалиста по Михаилу Деревьеву. Все мое краеведение, разыскания по истории культуры, древностей и интересностей нашего городка было как бы обустраиванием отцовского приюта, куда рано или поздно потянет высокого блудного сына и где ему будет уготовано самое важное переживание.

Отчего я был так уверен в неизбежном его взлете? Не знаю. Что-то было иррациональное во всей истории наших отношений.

Между тем я сам начал пописывать. Попытки эти были продиктованы не порывами вдохновения или какой-нибудь страсти, хотя бы публицистической. Просто накопленная эрудиция пришла в самодвижение. И вот в тишине, и вот в тайне… Конечно же, никому эти вполне аморфные опыты показаны не были. Я не решился опубликовать их даже в районной газете и даже под псевдонимом. Я слишком хорошо определял прибором своего безошибочного вкуса, что у меня не получается ничего, кроме вариаций на чьи-то тайно воспламенившие мое воображение темы. В общем, полное отсутствие творческой воли. Но в данном случае — я имею в виду нынешнюю публикацию — это мое качество сыграло, как мне кажется, положительную, чрезвычайно творческую роль. Минус на минус дает плюс.