Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Пора, наконец, объясниться. Для начала — кто такой я, пишущий эти строки? Я человек, который разыскал, сохранил и подготовил к изданию рукопись Михаила Деревьева, представляющую первую часть настоящего издания. Я человек, который сочинил «Позднейшую вставку», вторую часть — «Избранное» — и общий эпиграф. Зовут меня Михаил Пафнутьев и я являюсь сводным братом главного героя. Нелишне заметить, что в финале первой части я действую под обозначениями «этот ублюдок», «кривая сволочь».

Самая краткая (боюсь утомить) история вопроса.

Родители наши, Андрей Иванович Деревьев и Анна Пименовна Пафнутьева, поженились, когда нам с будущим великим писателем приокского края было по одиннадцати лет. Домик у Деревьевых был небольшой, и наше вселение в него воспринялось Михаилом с раздражением, если не сказать сильнее. Брак обоюдно вдовых родителей не получился упоительным, поэтому легко представить, сколь зыбкой оказалась материя моей родственности с братом. Поскольку городишко наш невелик, мы и до объединения родителей были осведомлены о существовании друг друга. И он мне, так сказать, нравился. Я хотел бы иметь его в товарищах. Хотел бы проводить с ним время и разговаривать о том о сем. И обрадовался, узнав о перспективе «семейственного» сближения. Ставлю это слово в кавычки, потому что Михаил не только не считал меня родным человеком, но старался продемонстрировать, что не считает меня человеком вообще. Во вновь образовавшейся семье он сразу и безусловно занял первенствующее положение. Это было, в общем, и не так трудно сделать. Я, между нами говоря, человек некрасивый, почти убогий. Похожий несколько на жабу лицом — никакого извращенного кокетства в этом явлении нет — чистая жаба и какой-то недовоплощенный, что ли. Мизинцы и безымянные пальцы у меня на руках и ногах недоразвитые. Плюс общая тщедушность. Предполагаю, что немало тайных слез пролила над моею колыбелью несчастная моя матушка.

На этом фоне Михаил, не будучи совсем уж Аполлоном (диковатые волосы, кривоватые ноги), смотрелся, конечно, выгодно. Учились мы оба хорошо. Узнав о моих успехах, окружающие пожимали плечами — что, мол, ему остается. Серебряная же медаль Михаила вызвала дополнительное восхищение даровитостью натуры.

Наглотавшись самых разных оскорблений с ею стороны, удостоверившись, что никаких шансов на сближение нет, я стал тихо и скрытно окапываться на своих позициях. Я как бы сидел в бесконечной засаде. По крупицам собирал в сундуки своей обиды некие богатства. Трудно вкратце изъяснить, что именно я имею в виду. Сюда можно отнести и подсмотренные пометки в книгах, которые он читал, и обрывки его записок, потерянные им вещицы, нагруженные индивидуальным значением, да и совсем уж нематериальные плоды — встретившиеся взгляды, перекрещивания реплик, сплетни. Надо сказать, что он пользовался уважением одноклассников, но какой-то уж особенной звездою не был. Были у него недоброжелатели, и даже весьма неглупые и ехидные. Не имея возможности пользоваться его обществом, я льнул хотя бы к ним. Мне казалось, что постепенно тяжесть этой тайной деятельности перевеет его самодовольный мальчишеский аристократизм. Рухнет стена, будет прорвана плотина, ведь никого преданнее у него нет. Я готов был в младшие братья, в оруженосцы, в Огаревы.

Так продолжалось года два с половиной. Он оставался все так же исчерпывающе самодостаточен. Он отточил свои приемы демонстрации презрения. От испепеления взглядом до почти поощрительного невнимания. Чувство, не имеющее выхода, стало постепенно загнивать, прорастать ядовитыми побегами. Процесс этот пошел быстрее после одного случая.

Сразу за забором «ботанического сада» нашей школы пролегало полотно железной дороги, и грохот поезда частенько заглушал бормотание ботаника. И вот однажды, как раз в тот момент, когда незабвенный наш Ираклий Иванович предлагал нам повнимательнее всмотреться, как мостится на рыльце цветка опыляющая пчела, за забором медленно поплыл состав, набитый развеселыми иностранными пассажирами. То ли туристами, то ли участниками какого-то фестиваля. Все окна настежь. Увидев скопление мирных советских детей, они стали с истерической дружелюбностью махать нам руками. И бросать «сувениры». Волна восторга передавалась от вагона к вагону, град подарков не редел. До какого-то момента мы крепились, но вдруг, не слушая оскорбленного в лучших чувствах ботаника, кинулись подбирать. Кому-то досталась жвачка, кому-то кепка с бумажным козырьком, кому-то банка из-под пива. Я, промышлявший, как всегда, несколько в стороне от основной массы, унес домой под рубашкой чудовищный черно-белый порнографический журнал.