Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Пальцы Деревьева тут же стали нашаривать нужное место в приятной толще.

— Да, правильно, вот пьеса. Действующие лица Фил и Фоб, но…

— Вот именно, кое-что я решил там изменить. Строго говоря, всего лишь одно слово. Причем руководствовался я при этом вашими интересами.

— Но погодите, — Деревьев, выпучив глаза, тыкал в книгу, переворачивая страницы, морщился.

— Да, да, да, — мягко, но непререкаемо сказал Иона Александрович. — Я сделал это, все взвесив и полностью разобравшись в вашем замысле. Кстати, чтение меня развлекло.

— Но поймите, все тогда теряет смысл. Ну представьте себе… Ну вот, два человека по пьянке заспорили на любимую российскую тему — о еврейском вопросе. Один из них, стало быть, ИудоФил, другой, естественно, ИудоФоб. Тема их так увлекла, что они подрались и угодили на пятнадцать суток…

— Я читал пьесу.

— …суток. И вот они утром, вывезенные на общественно полезные работы, кладут себе кирпичную стенку, отсюда и название — невольные каменщики…

— Вы зря думаете, что я всего этого не понял, — издатель достал щипчики и занялся своими ногтями. Возбуждение писателя его оставило равнодушным.

— Так вот, кладут они кладут, вяло переругиваясь и вспоминая вчерашние аргументы. Стена все выше и Выше, наконец их голоса доносятся как бы из склепа. Бессмыслица окончательно монументализирована.

— Я уже сказал — пьеса мною прочитана.

— Так вы представьте себе, Иона Александрович, что в этой ситуации речь пойдет не о евреях, а о каком-то малоизвестном, хуже того — несуществующем народе.

— Абсолютно несуществующем, — охотно заверил издатель.

— Кто это будет читать или слушать, если дойдет до постановки?! — горестно и саркастически воскликнул Деревьев.

Громко щелкая щипчиками, издатель молчал. Деревьев спросил с трагическим ехидством в голосе:

— Вы, может быть, боитесь скандала, шума какого-нибудь вокруг этого, — Деревьев описал возмущенным пальцем петлю вокруг книги.

— Что вы имеете в виду? — зевнул Иона Александрович.

— Да то, что вы зря испугались неприятностей в связи с антисемитизмом или чем-то таким похожим. Ведь вы говорите, что читали пьесу?

— Читал.

— Но тогда вы не могли не обратить внимания, что произведение это ни в коем случае не антисемитское, равно как, впрочем, и не наоборот. Неужели не видно, что автор издевается, хохочет над всем над этим? Идея любого, всякого национализма автору этому противна. Извините, что у меня такое лицо, всегда кривится так, когда приходится произносить подобные банальности. Так вот, ни одной, самой крохотной, капли ксенофобии никогда у меня не было. Я космополит в самом широком смысле этого слова. Что люди, в детстве у меня не было отвращения даже к змеям, крысам и лягушкам, то есть ко всему тому, что высшая сила старается скрыть от глаз человека.

— Успокойтесь.

— Неужели, неужели, Иона Александрович, вы не почувствовали запредельного идиотизма этой похмельной разборки на стройплощадке? Ну скажите, разве можно вот это написать всерьез, — Деревьев нервно перелистнул страницу: — «Фил: Скажи мне, Фоб, где ты видал, чтоб иудей детей едал?» Или вот эта полемика: «Фоб: Они споили динозавров. Фил: Они же создали Луну». А сделано это все для того, чтобы дать всю эту бредятину в предельных формах, поэтому я взял евреев. И даже не евреев, а иудеев. Я выбрал это слово, чтобы поставить вопрос как бы на котурны. Это придает каждой речевой ситуации дополнительный отблеск высокородного идиотизма.

Речь писателя оборвалась, превратившись в чистое отчаяние, Иона Александрович прервал маникюрные упражнения.

— А я по-прежнему стою на той точке зрения, что стало лучше.

— Выпущена, вы понимаете, выпущена вся кровь. Был олень, стала говядина.

— Оленина.

— Да-а, — отчаянный жест рукой.

— Вы поставили перед собой высокую задачу — высмеять всякие и всяческие манипуляции с понятием «кровь». Кстати, кровь по-английски — блад. Н-да.

Деревьев неприязненно хмыкнул.

— Так вот, тему вы наметили, задачу, так сказать, поставили — извините за казенный стиль, — зачем же затемнять все выбором столь взрывоопасного материала? Никто не будет пытаться понять вашей очень даже, может быть, изящной и честной идеи, а просто начнут непристойно гоготать — это те, кто погрубее, или растаскивать на фразы — кто поинтеллигентнее.

— Не надо упрощать.

— Ничуть не упрощаю. Просто так человек устроен. Если вы даже «Три сестры» поставите таким образом, что сестры у вас будут выходить на сцену голыми, то никто не станет слушать бессмертного чеховского текста, основное внимание будет уделено… ну, сами знаете чему. Вы согласны со мной?