Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

— Это же целое состояние, — сказал Деревьев.

— Это только пол-состояния, — не совсем понятно ответил Бальзак. Деревьев не успел вдуматься в смысл сказанного, его восхитила внезапная седина Ионы Александровича — шевелюра, как магнит, притягивала снежные хлопья. — Мне принадлежит только верхний этаж, приходится взбираться по лестнице. Некоторое неудобство.

Первым этажом владел какой-то адмирал, а может, и пианист. Все было устроено так разумно, что соседи между собою не виделись, если этого не хотели.

«Девочки» уже были на месте. В наброшенных на плечи пальто они выскочили на улицу и, весело вереща, кинулись обнимать Иону Александровича. Он мощно тряхнул своею «сединой», и они с визгом разбежались в разные стороны.

— Лиза и Люся, — хозяин сделал властно-игривый жест в их сторону, — а это замечательный, хотя и молодой, писатель, девочки. Гвоздь нашей сегодняшней программы. С товарищем.

Сбросив свою доху на руки Жевакину, Иона Александрович поднялся на порожек, топнул несколько раз ногами и отворил дверь. Устроенная на английский манер лестница круто и прямо уходила наверх. Иона Александрович взошел по ней мрачным взглядом и, вздохнув, поставил ногу на нижнюю ступеньку.

Да, подняться наверх было нелегко, но подняться стоило. Никогда ни до, ни после Деревьеву не приходилось бывать в столь роскошно обставленных помещениях. Запомнилось не все: столовая, обшитая дубом, синие штофные обои в спальне, мягкие кожаные чудеса в гостиной, бронзовые бюсты, серебряные подсвечники и золотые корешки книг в библиотеке. В этот вечер Деревьеву пришлось попутешествовать здесь, но, скажем, набросать хотя бы примерный план второго этажа он бы не смог.

Все было готово к продолжению банкета. Над большим круглым столом нависал огромный оранжевый абажур, создавая обстановку нестерпимого уюта. Лиза и Люся сняли передники и теперь поправляли стоящие парусом салфетки, ножи, вилки и фужеры. Деревьев присмотрелся к ним, каждая была соблазнительна на свой манер, и понравились они ему одинаково. Подразумевавшаяся доступность их волновала молодого писателя. Единственное, что казалось ему несколько досадным, это их неразрывность. Он так и не смог запомнить, к какой какое имя следует применять. Он так к ним и обращался: «Лиза и Люся», и та, что оказывалась поближе, выполняла просьбу.

Тарасик расположился где-то справа, и, кажется, ничуть не чувствовал себя не в своей тарелке. Время от времени угрюмая казацкая голова выплывала из марева всеобщего замедленного веселья, и тогда Деревьеву хотелось задать ему чуткий вопрос, но он всякий раз не успевал, волна гулевания несла дальше.

Чопорный стиль за столом продержался недолго. Тарасик случайно перевернул стакан с соком, и пошло-поехало. Буквально через десять минут скатерть была загажена.

Деревьев все время ловил себя на том, что болтает ерунду и слишком по-пижонски выдыхает сигаретный дым. Сквозь этот дым он видел монументально и церемонно возвышающегося хозяина. И каждый раз к Деревьеву возвращалось ощущение, что этот человек очень для него важен и неплохо бы в его глазах выглядеть посолидней. Но тут же то над правым, то над левым ухом хихикала Лиза или Люся, и вся сосредоточенность шла к черту.

Жевакин кое-как исполнял роль тамады: то есть время от времени вздымал рюмку и орал:

— А ну-ка выпьем, господа, а ну-ка! — и неуклюже норовил хлопнуть то Лизу, то Люсю по юркому задку. Деревьев ревновал, причем обеих, хотя и осознавал, что это глупо, и жалел, что он не может ни подняться, ни опуститься до столь великолепной фамильярности.

Наступил момент, который бывает в каждом застолье. Гостям стал тесен стол. Писателю, например, надоело все время видеть в клубе дыма загадочно улыбающегося Иону Александровича. Причем улыбка его с течением времени становилась все более отрезвляющей. То есть в ней убывало дружелюбия и прибавлялось загадочности. Где-то я ее уже видел.

— Иона Александрович, — сказал Деревьев громко и развязно, — вот что я только что понял: вы поразительно похожи на Джиоконду.

— Я похож на Бальзака, — сдержанно ответил хозяин, отправляя в рот дольку лимона.

Жевакин тут же провозгласил что-то более-менее уместное. Лиза и Люся зааплодировали.

— Не-ет, — покачал полным стаканом писатель, орошая руку алкоголем, — тогда не улыбайтесь столь двусмысленно и… — ему расхотелось с этого места продолжать свою мысль, он откинулся на стуле и потер щеки, глаза. Когда он их открыл, то Ионы Александровича перед ним больше не было. Кроме того, он обратил внимание на то, что одна из девушек уходит из столовой, неся перед собой опорожненное блюдо. Исчезает, такая соблазнительная! Надо с ней наедине где-то встретиться в глубинах дома. Будь она хоть Лиза, хоть Люся, я до нее доберуся, сказал себе бывший поэт. Он встал со своего стула и с нарочито безразличным видом, с головой выдававшим его истинные намерения, последовал за девушкой. Имя — вздор, у него есть прекрасный ориентир — блюдо. По блюду узнаем ее. Но из столовой он попал не на кухню, как собирался, а в кабинет. Он узнал его по бронзе, по серебру и золоту. И по огромному письменному столу, который тут же больно толкнул его в бок. Здесь было все, кроме девушки с блюдом. Обнаружив свою ошибку, он решил продолжать поиски и, распаляясь, выскочил в соседнюю комнату, где с разбегу угодил в пасть широкого кожаного кресла, долго из него выкарабкивался — и только лишь для того, чтобы попасть в объятия второго мягкого гада. Какая странная мебель! Она как-то слишком была наготове, она не давала рухнуть полностью, но изматывала своею уступчивой заботой. Деревьев едва не забыл в этих кожаных теснинах о цели своего путешествия. Но все же не забыл.