Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

— И вот, совершая, должно быть, святотатство, я позволил себе посмотреть на книгу пророка Экклезиаста как на некий материал. Сверхъестественный, но все же материал. Я решил акцентировать и даже обнажить ее диалогическую структуру. Во-первых, я родил из одного легендарного имени двух персонажей. Один Экклез, второй Аст. Мне кажется, они различны меж собой, и весьма. Экклез — человек основательный, поживший, бородатый, может быть, отец семейства. Человек добропорядочный.

— Пожалуй, пожалуй, — Модест Матвеевич вырвал трубку изо рта и что-то начертил в воздухе влажным мундштуком, — такой коренастый, сократовидный.

— Что ж, возможно, — не без усилия согласился драматург. — Аст во многом его противоположность. Выспренний, брюнет, еще почти молодой человек. С гордыней и позой.

— И очень, очень важна поза, осанка, — режиссер выпрямился в кресле и сверкнул глазами, — поза — это все.

— Но оба, прошу заметить, Модест Матвеевич, мрачны, оба исконные пессимисты.

— Это само собой, — кивнул хозяин, затыкая рот трубкой.

— Беседуют они, сидя на некоем возвышении. Каменном по виду. Горообразном, как сказали бы вы. Внизу, в долине, растут смоквы, кедры, пасется отарка, струит свои воды ручей. Виднеется селение. Библейский пейзаж. И вот они начинают говорить. Вернее, начинает-то Экклез. Его душа потрясена глубже. То, о чем пойдет речь ниже, в основном его переживание. По крайней мере, в начале. Суета сует, суета сует, все суета, ну, вы представляете себе.

Режиссер кивнул.

— Аст, разумеется, внимательно слушает.

Деревьев перевернул первую страницу.

— «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит и род приходит…» — и вот тут, именно тут, Модест Матвеевич, начинается драматургия, проклевывается пьеса. «Род проходит и род приходит», — говорит Экклез. «Но пребывает вовеки», — откликается Аст. И дальше по нарастающей: «Все вещи в труде; не может человек предсказать всего», — говорит Экклез. «Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием», — вторит Аст. Этот экстаз взаимопонимания длится до самого окончания первой главы. «Потому что во многой мудрости много печали», — резюмирует Экклез. «И кто умножает познания, умножает скорбь», — усугубляет вывод Аст.

— Поразительно, — воскликнул Модест Матвеевич. Он попробовал подняться, но, раздумав, рухнул обратно, нервно затягиваясь.

— Вся вторая глава, — Деревьев перелистнул несколько страниц, — в большей или меньшей степени дублирует расстановку драматургических сил в первой. Дуэт мудрецов, взаимопонимание в истине. Настоящий драматизм разворачивается в главе третьей. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом, — заявляет Экклез, — я, например, считаю, — продолжает он, — что сейчас время рождаться, плодиться, расти, тучнеть, наливаться соком. Я так считаю, Аст». «О-о, нет, дорогой мой Экклез, не могу я с тобой согласиться, — вдруг отвечает младший из мудрецов, — сейчас время умирать, ложиться в гробы и могилы, гнить, тлеть, распадаться». — «Мнится мне, о Аст мой, что пришло время насаждать, укоренять, внедрять и встраивать, закреплять и вчинять». — «Никак, никак я не могу опять-таки с тобою согласиться, брат мой Экклез, несмотря на все почтение мое к тебе. Другое время на дворе, время вырывать врытое, выкорчевывать посаженное, выкапывать вкопанное, выколупывать вросшее, выбивать вбитое». — «Мой драгоценный юный друг, мой Аст, не кажется ли тебе, что настало время убивать, закалывать, забивать, затаптывать, побивать камнями, не такое ли настало время?»

Модест Матвеевич обеими руками схватился за голову, собрав кожистые складки на лысом черепе, и начал покачиваться из стороны в сторону. Текст явно производил на него впечатление, это обнадежило и подбодрило молодого драматурга.

«Нет, нет и нет, милостивейший и благороднейший мой Экклез. Те времена ушли, сейчас другое времечко, сейчас надобно врачевать, обихаживать, лелеять, холить, нежить и оберегать. Вот какое сейчас время».

«Ой, не знаю, не знаю. Видится, и ясно видится мне, что время-то сейчас разрушать, крушить, жечь, громить, испепелять, изничтожать. А что ты скажешь, друг мой Аст?

— Никак, никак не могу принять такого мнения, ибо вижу, и так ясно, другое я — время сейчас строить, возводить, великолепно нагромождать, ваять. Это время сейчас пришло, это!»

Режиссер выронил изо рта трубку и начал медленно расцарапывать себе череп.

«О Аст мой, о мой Аст, скажи мне, не время ли сейчас плакать, не время ли сейчас рыдать, исходить слезами, не время ли посыпать голову пеплом? Не время ли возопить, не время ли исторгнуть вопль?»