Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

По мере продвижения к цели у Деревьева накапливалось ощущение недостоверности этого описания. В записке, например, было сказано: «Сойдя с перрона, вы принуждены будете обогнуть железную громаду водокачки». Сойдя с перрона, Деревьев долго вертел головой, пока не понял, что под «громадой» подразумевается ржавый бак в зарослях жухлого бурьяна. Вместо «аллеи платаноподобных тополей» пришлось смириться с прогулкой по переулку, обсаженному кривоватыми деревцами. Завидев продолговатую лужу, пересекаемую флотилией уток, гость легко понял, что именно ее имел в виду режиссер, говоря об «излюбленном месте здешних лейкистов и рыбоводов». Главное — понять тип условности, сразу успокаиваешься. Деревьев ожидал, что к концу путешествия заявленный принцип окончательно восторжествует и он найдет не «мою жалкую берлогу», но великолепное бунгало, если уж не белокаменную палату. Но режиссер переиграл писателя. В решающий момент он «снял прием». И вместо предчувствовавшегося палаццо сквозь голые кусты сирени и жасмина проглянула небольшая приземистая дачка с крохотной, застекленной квадратиками верандой.

Деревьев отчего-то заволновался. Неуверенной рукой отворил калитку и по выложенной кирпичом дорожке приблизился к крыльцу. Там и был встречен хозяином, увидевшим гостя в окно. Модест Матвеевич был облачен в восточный, вышитый хвостатыми драконами халат (впрочем, сильно поношенный) и сочно курил свою увесистую трубку. Встрече он был очевидно и открыто рад. Он порывисто обнял молодого драматурга, вернее, привлек его голову на грудь, поскольку тот стоял ступенькой ниже, не переставая при этом всасывать и сплевывать использованный дым. Эта случайная мизансцена пробудила в писателе ощущение блудного сына. Впрочем, мимолетно.

Проследовали внутрь. Гость был усажен в дырявое, но еще крепкое соломенное кресло, он получил возможность осмотреться, пока хозяин выскочил на веранду «в рассуждении чайку».

Комната была обставлена с навязчивой пышностью. Гардины малинового бархата, зверски траченные молью, на небольших подслеповатых окнах. По углам комнаты стояли резные позолоченные полуколонны, вместо шевелюр имевшие разномастные газоны с охапками пересохших цветов. Золотая краска с колонн облупилась — должно быть, особый род моли. Имелось несколько предметов мебели разных антикварных рас. На бюро шеренга бюстов — Данте, Бетховена и Гагарина. Деревьев икнул, встретившись с отсутствующим взглядом первого космонавта. На письменном столе валялась пара ножей для разрезания бумаг — один с наборной рукояткой. Оставалось надеяться, что он покончил с уголовным прошлым, перейдя на творческую работу. В целом: что-то среднее между кабинетом и будуаром.

— Ну вот, теперь мы можем, наконец, поговорить.

Модест Матвеевич сервировал чай и уселся в покрытое клетчатым пледом кресло. Приветливо улыбаясь. Пригладил несуществующие волосы и отправил в потолок клуб дыма.

Деревьев осторожно отхлебнул чай.

— Легко ли вы нашли меня, мой юный друг?

— Вы дали такие подробные указания…

— Вы знаете, я люблю эти места. Мы с братом частенько, частенько совершаем пешие туры по окрестностям. Тут неподалеку…

Далее последовал подробный, отчасти жеманный, отчасти точный в своих деталях рассказ об имевшемся поблизости заброшенном монастыре. Из интонации можно было заключить, что режиссер клерикально нейтрален. Деревьев решил, что из двух привезенных им пьес лучше будет показать ту, что построена на библейском материале.

— А что ваш братец… — покрутил головой писатель.

— Он в городе. Он у меня профессор и, стало быть, должен читать лекции. Ну что же, начнем, я думаю. Вы, надеюсь, привезли то, что обещали?

Деревьев открыл дипломат и вынул стопку листков.

— Это такая пьеса…

Взъерошил пятернею волосы на голове. Признак волнения. Взъерошил и подумал, что жест выглядел неделикатно в обществе лысого человека, и от этого разволновался еще больше.

— Называется пьеса «Экклез и Аст».

Глаза режиссера сделались серьезны, он поудобнее расположился в кресле.

— Тут дело в чем? Однажды, читая книгу пророка Экклезиаста, я услышал голоса.

— Голоса? — хозяин с трудом проморгался. — Какие голоса?

— В том смысле, что не голос. Не в единственном числе. Мне показалось, что книга эта отнюдь не монолог, как принято считать. Отсюда ее как бы скрытая динамика, в этом ее отличие от других ветхозаветных книг.

— А-а, да-да, — успокоенно кивнул режиссер.