Сергей Мосияш - «Без меня баталии не давать»

Нойман, едва появившись в дверях, скомандовал:

— Свету! Как можно больше свету! Раненого на стол.

Адъютанты и офицеры бросились зажигать свечи, притыкая их на всех возможных выступах избы. Даже на печи загорелся ряд толстых свечей.

Со стола убрали карты, застелили его простыней, перенесли короля на стол. Нойман первым долгом взрезал и сбросил на пол окровавленный сапог. Несколько уняв льющуюся из ступни кровь, исследовал рану. Убедившись, что рана не сквозная, вздохнул тяжело.

— Что там, Нойман? — спросил король.

— Пуля внутри, ваше величество, боюсь — в кости. Придётся резать.

— Ну что ж, режьте, раз надо.

— Но будет очень больно, ваше величество. Я могу разбавить и дать вам спирту, это несколько облегчит.

— Не пытайтесь меня споить этой мерзостью, Нойман. Делайте своё дело. Я солдат, а не красная девка.

Нойман дослал и разложил свой инструмент. Операция началась.

В штабе скоро появился Пипер, а за ним и фельдмаршал Реншильд. Оба были встревожены.

— Что случилось? Как это произошло?

Но на это никто им ничего не ответил, взгляды всех были прикованы к происходящему на столе. Им неожиданно ответил сам король, голосом нарочито бодрым, но напряжённым от сдерживаемых, зажатых чувств:

— Пустяки, господа. Я легко ранен.

Нойману пришлось расширить рану, чтобы извлечь пулю, застрявшую в кости. Операция была болезненной, однако Карл, стиснув зубы, не проронил ни звука. Он мужественно перенёс всё, и только когда Нойман, замотав ногу, завязал последний узелок и оставил наконец раненого в покое, короля покинули силы. Прошептав блаженно: «Всё», — он впал в полузабытьё.

— До утра я бы не советовал беспокоить его величество, — оглядев всех сердито, сказал Нойман. — Слишком много сил он потратил на операцию.

Все осторожно, на цыпочках, стали отходить от стола и удаляться из горницы. Полковник-адъютант хотел задержаться, но Нойман, метнув на него злой взгляд, сказал:

— Возле его величества останусь я. Не забудьте потушить свечи, мне достанет пяти.

Фельдмаршал и Пипер прошли в соседнюю горницу, куда был приглашён и адъютант короля, рассказавший, как всё произошло.

— Эта рана, полковник, на вашей совести, — холодно заметил Реншильд. — Вы были рядом, вы обязаны были не допустить этого.

— Но я... — начал было тот, но фельдмаршал перебил его:

— Ступайте.

После ухода королевского адъютанта граф и фельдмаршал долго молчали. Наконец Пипер, стоявший лицом к тёмному окну, повернулся к Реншильду:

— Что вы сейчас скажете, фельдмаршал?

— Ну что сказать, граф? Конечно, печально, что в канун главной баталии выведен из строя король. Это, как бы сказать, это...

— Это легкомыслие, — подсказал Пипер — Да, да, фельдмаршал, надо называть вещи своими именами. Вы же вот не поехали в разведку. У царя Петра тоже, наверное, хватает ума посылать в разведку других. Что мы теперь будем делать? Скажите мне. Что?

— Вот наступит утро, граф, и король распорядится, что нам надо делать.

— Я и сейчас знаю, как он распорядится. Драться. Впрочем, иного и быть не может. Русские сами навяжут нам бой. Но ведь теперь армия обезглавлена. Неужели вы не понимаете этого?

— Ах, граф, — изморщился Реншильд. — Я человек военный и, может быть, более вас понимаю весь ужас случившегося. Но давайте подождём до утра, что скажет король.

Королю доложили, что русские начали переправу через Ворсклу на правый берег. Все понимали, что это значило — близилось генеральное сражение.

— Может, следует атаковать переправу, — полувопросительно сказал Реншильд.

— Нет, нет, — решительно отвечал король. — Нам надо кончать с Полтавой. Немедленно. Перед битвой мы должны, в конце концов, опереться на крепость. Иначе она будет нам как нож у спины.

И вновь начались изнурительные штурмы Полтавы, в мортирах жёгся последний порох, по три полка одновременно шли в атаку, закладывались мины под стены, хотя ни одной из них не суждено было взорваться.

Два дня кряду — 21 и 22 июня — шли кровопролитнейшие бои у стен крепости. Гарнизон нёс тяжёлые, невосполнимые потери. За ружья взялись женщины. Чтобы как-то поддержать дух осаждённых, Пётр 26 нюня прислал в ядре последнее письмо:

«Ныне вам повелеваем, чтобы вы ещё держались до половины июля и далее, понеже мы лучшую надежду имеем отселя, с помощью Божиею, вас выручить, о чём паки подтверждаем: держитесь как возможно».

Келин прочёл людям письмо царя с крыльца Спасского собора, опустив лишь сроки. Он как военный человек понимал, что царь их умышленно удлинил (письмо могло попасть и в руки неприятеля), но даже он не подозревал, как близко уже освобождение. До него оставались всего сутки.