Светлана Чуфистова - Во имя отца и сына

Иван тожно был ничего себе грамотей, осилил три класса школы церковной.

А вот Егорша выучиться не успел, да и учился он через пень колоду.

– Не способный ты к наукам, Егорий, – говаривал ему, было, отец. – Ну, ничё, жизня она тебя быстро всему научит.

Почитай две недели прошло со дня Пасхи, как въехал крестьянский «табор» в Уфимскую губернию, в предгорьях Урала, к новому месту своего жительства. Там, из письма Петра Дорофеева, продавал землю по 20 рублей за десятину помещик Мартынов всем желающим. Желающих оказалось много, только вот рубликов у всех по-разному. Кому Бог помог, скопили на батрацких работах, да хозяйстве невеликом кто на одну, кто на две, а кто и на более десятин.

Отец у Костика был мужиком сноровистым, работы не боялся ни какой – и избу поставить, и сена накосить, и плуг поправить. Одним словом на все руки мастер. Как говорят корнем в свой род пошёл. А род его почитай с Ивана Третьего тянется. Разбойничали в то лихое время казачки на Вятчине, беглых много было из Московии. Вот и решил их Иван царь на службу свою поставить, чтоб озорство такое прекратить. Кто не согласный был, за Дон отправился, а согласные остались и службу свою исправно несли.

Из таких служивых и происходила семья Казаковцевых, Костина семья.

***

Улыбнувшись яркому утреннему солнышку, он потёр глаза и немедля ни минуточки, подскочив с мягкой пуховой перины, побежал, путаясь в длинной сорочке, по большому богато обставленному дому к комнате своей дорогой матери, которая была сегодня именинницей.

– Маменька! Маменька! – кричал звонко темноволосый малыш Георгий, перебирая босыми ножками по каменному полу. – Маменька! – наконец, остановился он у заветной двери. – С днём ангела, маменька! – резко распахнул мальчик двустворчатую и, отчего-то, замер на месте.

Покои его родительницы были совершенно пусты, и вещи внутри находились в полном беспорядке. Всюду валялись матушкины надушенные платья, меха, корсеты, разорванные книги, цветы, булавки и банты, а мятая постель добавляла ещё большей неприглядности увиденному…

– Маменька – отшатнулся перепуганный ребёнок. – Где ты?

И тот час к нему подскочили пожилой слуга и молоденькая немка – гувернантка. Они стали уводить ребёнка прочь.

– Пойдёмтес, барин голубчик, пойдёмтес – говорил старик Пантелей ласково – Не надо вам на энто глядеть.

Но парень и не думал уходить. Он, вырвавшись из цепких объятий слуги, уже бежал по дому в поисках маман. Мелькали всюду какие-то незнакомые лица, пьяные и безобразные. Распущенные кавалеры и дамы, не ведающие стыда, веселясь, показывали на него своими потными пальцами. В хозяйской гостиной, прямо на полу, расположились цыгане. Они ели, пили, пели, спали и бодрствовали, не обращая ни на кого внимания…

– Георгий Кондратьич, постойте! – услышал малец позади и, не оборачиваясь, пустился на второй этаж к комнате отца.

Из-за двери родителя раздавался раскатистый храп.

– Она непременно там! – сказал пострел и вошёл внутрь.

Мартынов старший валялся пьяный на полу в рубахе, с пятнами крови, а на его постели сидел кудрявый, испуганный цыганёнок.

– А где моя мама? – спросил его Жора.

Но незнакомец ему ничего не ответил, а только стал нервно и часто икать.

Георгий почувствовал, как уводит его Пантелей, и гувернантка делает ему очередное внушение:

– Вы забылись, молодой человек?! – шипела она с акцентом – В комнаты родителей вход нельзя!

Да плевать он хотел на это.

– Где моя маменька? – повторил в который раз юный барин.

– Уехалас – переглянувшись с гувернанткой, сказал растерянный слуга, и, опустив глаза в пол, добавил – Навсегда уехалас…

Неумолимо бежит время, быстро отстукивает оно часы и минуты жизни людской, не оставляя в покое ни старого, ни молодого. И вот уже Костик подрос и вытянулся до плеч отца своего. Светленький, голубоглазый отрок был радостью Тимофея, его опорой и помощником во всём.

Сегодня, как всегда по воскресеньям, он с родителем приехал в волостной центр Иглино на ярмарку, место сбора люда торгового. А после заглянул туда, где душа его от волнения замирала, и сердце готово было вырваться из груди…

– Будешь чё брать то? Будешь чё брать то, говорю?!

Очнулся, наконец, парень от сильного толчка в бок.

– Чё онемел то? Не будешь ничё брать, тагды иди отсель! – говорила ему толстая баба в тулупе и шали, возвышающаяся за мальчиком в очереди.

Была эта лавка торговая каменной, добротной, с железной крышею, да колокольчиком на двери. Прилавок, не как у других, облезлый, да грязный, а чистый, широкий, гладкий, из тёмного дерева. Внутри товара всякого тьма тьмущая, и полки гнулись от изобилия того.