Николай Задорнов - Хэда

Появился Путятин. Все отдали честь. Адмирал поздоровался и прошел в рубку. Поручик Семенов только что взял пеленги.

Из Японии, от входа в залив Эдо, ушли далеко в океан, чтобы избегнуть встречи с врагами, и теперь, поднявшись в северные широты, держали курс к своим берегам.

Вот и холодней стало. Казалось, наступает осень, а не весна. Расцветший летний сад уплыл от нас навсегда вместе с тревогами береговой жизни и трагедиями любви. Где эта страна? Затерялась, как риф, в бесконечном океане.

Япония и японские впечатления давно растаяли в туманах раннего тихоокеанского лета. На Камчатку пошла английская эскадра из Южно-Китайского моря. Туда же направились линейные корабли и корветы англичан из Южной Америки.

Маленькая «Хэда» должна пройти в Петропавловск, где наши готовятся к битве.

Путятин и офицеры спустились в кают-компанию. В маленьком помещении тепло и уютно. Адмирал сел во главе стола. Подан горячий кофе, жареное мясо, яичница, салат, апельсины. Последние воспоминания! Скоро они угаснут и замерзнут. Только в сердце двадцатидвухлетнего командира шхуны останется что-то похожее на горечь и обиду.

За круглыми стеклами иллюминаторов левого борта видны холодные и пустынные леса и горы родной земля.

– Какой холод! – спустившись по трапику, сказал полковник Лосев и содрал с себя отсыревшее кожаное пальто.

Путятин знал, что льды Камчатки только что разошлись. Невельской рассказывал ему про особенности здешних портов. Сейчас туманы стоят по всему побережью, от севера Камчатки до Кореи. Стена сплошная в море близ берега, а сам берег свободен от туманов.

Что-то родное почувствовалось сегодня, но почему же так нелегко на душе! Май месяц – лучшая пора у нас в России. Где же эта весна, обильная всем? Кажется, право, что наступает не весна, а угрюмая осень, пора снова брать на плечи тяжелую ношу, от которой никто не откажется, как не уйдет от судьбы.

– Все, как сон, минуло, – говорит Можайский, перебирая свои рисунки. – Теплые края! Привычка ежедневно купаться. Цветы...

Но еще часть тепла оставалась с собой. Есть еще апельсины, еще тепло и уютно в кают-компании. Еще ничего не успело позабыться, но уж скоро перемена. Быстро отвыкнет русский человек от всего, что не походит на его родное или что еще запрещено ему.

Путятина сейчас разбирала досада, ему казалось, что существует особая столичная разновидность морских офицеров, которые никакого чувства родины не испытывают, приближаясь к своим берегам. Камчатка им так же чужда, как Япония.

Путятин, идя на север, в свои моря, сам знал, что ждет там. Камчатка голодна и бедна, как бы ни процветала она в отчетах. Не зря Евфимий Васильевич послал в Петропавловск на «Каролине Фут» двести тонн риса. При всем желании, он не мог взять с собой больше продуктов: шхуна «Хэда» водоизмещением в восемьдесят тонн и так загружена, как только возможно. Есть и мука, и свежие овощи, и мясо, соленая редька, сакэ в низких бочках, соевый соус. Накамура всем снабдил, но, кажется, удивлялся, зачем брать с собой так много еды. Узнавал обиняками, правда ли, что в России, как пишется в китайской географии, погоды хорошей почти никогда не бывает.

Накамура снабдил друзей, как друзей, – на все время плавания, и еще, пожалуй, сухой еды должно хватить на полгода. Несмотря на все опасения, признался Можайскому, что Путятину невозможно не верить, невозможно ждать после знакомства с ним, чтобы на Японию захотели бы напасть и сделать ей зло. При этом намекал, что, может быть, за нами есть какие-то совершенно другие русские, от которых всего можно ждать.

На «Хэде» шесть пушек. И шесть огромных весел. «Хэда» крепка и вооружена, как плавучая крепость. Никакая волна не была ей страшна. Толстые стекла закрывают рулевого. Толстые стекла в портах. Все поднято с погибшей «Дианы». Только сейчас понимаешь, как много сделано за эти месяцы. Крепкое, остойчивое судно, легко, даже красиво, как гоночная яхта, всходит на океанские волны. Сегодня солнце яркое, чисто небо, но ветер холодный.

На Камчатке особая земля, свои обычаи, трудные будут дела со своими чиновниками, как ни сух и ни скудей будет паек, а что-то высшее, благородное, жертвенное зовет нас туда и объединяет тесней.

Хотя бы не в жертву войне нам себя приносить, а надо бы идти как можно скорей в Петербург и там объяснить наконец, что без порта на юге Приморья мы бессильны на этом океане. Мысль эта взята от Невельского и, может быть, им от его предшественников, но прочувствована в наших скитаниях и только теперь понята.