Сергей Мосияш - Ханский ярлык

— Так ты, Демка, не забудь,— напомнил сторожу.

— Как можно, Семен Михайлович?!

А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семенович удалился, туг смекнул Демка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высота щи».

Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.

В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семен Михайлович ходил по светелкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые — соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась все же. Прилег на лавку полежать и не заметил, как уснул.

Проснулся от суматошного крика Демки:

— Семен Михайлович, бяда!

— Что?! — воспрянул от сна посадник.

— Приговорили тебя на поток, кажись, уже бегут черные-те. Прячься, Семен Михайлович, кабы не забили тебя. Шибко грозились.

— Демка, закрой цепняков. Ведь побьют же,— сделал последнее распоряжение посадник и, выбежав на улицу, припустился к спасительнице — матушке Святой Софии.

Влетел на владычный двор, оттолкнув в дверях служку, ворвался в покои архиепископа. Еще и не видя его со свету, выпалил:

— Владыко, спаси!

— Что стряслось, сын мой? — негромко отозвался из угла Климент.

— На поток и разорение вече приговорило. Убить грозились.

— За что, сын мой?

— Отче, спаси. Спрячь. После расскажу.

Архиепископ явился в одном подряснике перед посадником.

— Следуй за мной, сын мой. Святая София не даст в обиду, заслонит.

Климент поспешал к собору мелкими частыми шажками — не привык к суете. Посадник шагал широко, едва ему на пятки не наступал, бормотал:

— Скоре, скоре, ради Бога.

— Да и так уж лечу, сын мой.

Лишь оказавшись под высокими сводами храма, посадник несколько успокоился. Он знал, что сюда за ним никто не доберется, здесь его никто не достанет, не он первый к Софии прибег. Было и до него горемык достаточно. И всех спасла, заслонила златоглавая, даже и злодеев не выдавала.

Архиепископ провел посадника в алтарь, указав на седалище мягкое.

— Вот здесь, сын мой, садись. И успокойся. Что хоть слу-чилось-то? Рассказывай. А не хочешь — не надо.

И посадник рассказал, ничего не утаил. И про поход и про замирение, только о своих последних распоряжениях по дому умолчал.

— Но это ж прекрасно, Семен Михайлович! Дело, Богу угодное, сотворили.

— Богу, может, и угодное, владыко, но не славянам нашим. Не ополонились, не обогатились. И все на меня. Я виноват.

— Да, увы, корысть людям очи застит,— согласился Климент,— Сколь об этом говорено-переговорено. И вроде понимают, соглашаются, а как увидят серебро аль злато, и про Бога и про себя забывают. Готовы глотку друг дружке перервать. Суета сует, сын мой.

Утешил, успокоил Семена Михайловича владыка. Уходя, перекрестил:

— Сиди спокойно, сын мой. Молись Богу, все пройдет, образуется.

К вечеру явился служка, принес добровольному заточнику квасу с хлебом.

— Ну как там? — спросил Семен Михайлович.

— Разорили твой дом, Семен, растащили все.

«Ну, положим, тащить там мало чего осталось».

— Собак не убили? Не слыхал?

— Не знаю, Семен. Знаю, что ворота сорвали.

«Ну, ворота навесим, абы дом был цел».

Ночью вновь явился служка, вывел заточника до ветру, нужду справить. И опять запер в храме.

Жутко было в пустом храме ночью.

От собственных шорохов вздрагивал посадник. После втг-рых петухов лишь забылся, уснул.

На следующий день после заутрени уже архиепископ сообщил боярину:

— Посадничество у тебя отобрали, сын мой. Но ты не печалься, жив, и слава Богу.

— Да за посадничество я не переживаю,— усмехнулся Семен Михайлович.— За детей боязно.

— С детьми все в порядке, сын мой. Все уж дома. И тебе можно идти.

— А не рано?

— Не рано, сын мой. Вчера мизинные перебесились, потешили нечистого, угомонились. Ступай, не бойся.

Лукавил Семен Михайлович, говоря, что «не переживает*, сильно лукавил. Еще как переживал, за ночь совсем седым стал, на лицо спал, почернел аж.

Вернулся на разоренное подворье, и даже уцелевшие цеп-няки (спасибо Демке!) не порадовали боярина. Волоча ноги, прошел через двор, поднялся на крыльцо, засыпанное пером и пухом из подушек, доплелся до опочивальни и снопом пал на голое ложе.

А к вечеру и помер. Отошел тихо, без жалоб, без шума, без соборования. От нее, «косой», и Святая София не заслонит, коли час приспеет. Семена Михайловича приспел, однако.