Сергей Мосияш - Ханский ярлык

Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.

— Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый.— Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осужденный к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.

Затем Кавгадый приказал слугам:

— Снимите с него оковы и колодки.

А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:

■Грудень — ноябрь.

— Омойте ему ноги и руки, потертые железом.

Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.

— Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.

Схватил принесенный кувшин с водой, стал обмывать потертые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:

— Принесите из вежи лучшее платье князя.

— Я счас, я счас,— вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.

Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:

— Что? Кого? За что?

— Да князя сейчас казнить станут.

— Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.

— С чего ты взял?

— А не видишь: оковы скинули, оболокают во все красное.

— Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.

— Не помиловали вовсе, сейчас оденут и голову срубят.

Аксайка помог князю надеть зеленый кафтан с изузоренным серебром оплечьем, желтые сафьяновые сапоги, шапку с собольей опушкой и малиновым верхом.

— Ну вот, ну вот,— твердил он, почти ликуя.— Я же говорил.

Однако, когда Михаил Ярославич предстал перед толпой во всей великокняжеской красе, Кавгадый, помедлив, молвил:

— Видите, люди, мы отдали честь ему, как велел наш великий и милостивый хан. А теперь... оковать его.

И тут же, оттолкнув Аксайку, налетели на князя татары с колодкой и цепями.

— Вы что? Вы что делаете?! — закричал в отчаянье Аксайка, увидев, как те начали срывать с князя одежду, только что так старательно надетую им на князя. Стащили даже сапоги.

И наконец, поняв весь ужас происходящего, а главное, свое бессилие и невозможность как-то повлиять на это, Аксайка заплакал.

Плакали многие и в толпе. И по лицу самого несчастного князя текли крупные слезы.

Даже Юрий Данилович хмурился отчего-то, видимо, и ему не по душе были столь изощренные издевательства над русским князем.

— Ты что? Недоволен? — спросил его Кавгадый.

— Надо было тихо... в веже,— пробормотал Юрий.— Он князь все же.

— Тихо лишь злодеи творят,—осклабился Кавгадый.— В веже будет завтра. А ныне пусть чашу позора и бесчестья изопьет до дна. Забыл, как он нас обесчестил? Или простил уж смерть жены?

— Нет. Что ты,— смутился Юрий Данилович.

А меж тем Михаил Ярославич снова был раздет почти донага, забит в колодки.

— Иди в свою вежу,— приказал Кавгадый,— И жди.

И князь Михаил медленно побрел к своей кибитке, позвякивая цепью и вздымая тяжелую пыль босыми ногами. Толпа молча расступалась пред ним, из нее слышались рыдания какой-то сердобольной женщины. Кавгадыю показалось мало, и он крикнул:

— Побейте его камнями и грязью!

Но толпа не послушалась, лишь один из слуг Кавгадыя наклонился к земле, ища камень, но на него дикой кошкой кинулся Аксайка:

— Убью-у-у!

Тот с большим трудом оторвал его от себя.

— Тю-ю, сдурел.

Так и удалился Михаил Ярославич в кибитку под сочувственные вздохи толпы и беззвучные рыдания своего приемного сына Аксайки.

Ночью, при свете единственной свечи, напрягая зрение, он читал Псалтирь, а Аксайка, сидя перед ним, переворачивал страницы. И в глубокой тишине изгибающиеся листы пергамента трещали, как горящее смолье на огне. Князь читал псалом:

— «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня, я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне...»

Уже за полночь, уловив паузу в бормотании князя, Аксайка молвил шепотом:

— Михаил Ярославич, давай бежать будем?

— Куда, сынок?

— За Терек. На Кавказ. Тут же рукой подать. Сторожа поуснули, выйдем тихо.

— Доброе у тебя сердце, Аксайка. Спасибо. Но нельзя мне бежать.