Николай Липин - Забытые боги славян

Нельзя не обратить внимания на этимологическую взаимосвязь, которая существует между термином Баян и названием сакрального острова Буян. В народной памяти этот остров ассоциируется с местом хранения сакральных таинств. Вспомним: «На острове Буяне, на море-окияне…» [227]. Из последнего следует, что сакральная власть изначально находится в стороне от суетного измерения бытия. Возможно, поэтому в народной демонологии некогда всемогущий бог низводится до уровня духа леса, того же лешего.

В завершающей главе мы вновь возвращаемся к вопросу, поставленному в начале монографии: почему забываются боги? Вопрос многоплановый. Рассматривать его можно в разных аспектах. Для этого можно припомнить и уровень развития социально-экономических отношений в обществе, и войну приверженцев культов разных богов, и много других факторов. Несмотря на это, существует один главный аспект, который и определяет извечную метаморфозу авторитета бога или богов. И этот аспект касается прежде всего мира человека, а не бога. Для изначально правильной постановки вопроса о культе того или иного бога и его месте в мире человека, на наш взгляд, следует обратиться к переживаниям самого человека и его поискам самого себя и своего места в мироздании. Это тот главный вопрос, который всегда волновал русского человека и часто выделял его в окружающем мире. На наш взгляд, наиболее точно отразил сущность этого вопроса один из героев Ф. М. Достоевского старец Зосима в романе «Братья Карамазовы»: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным [228] , с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных… Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти. Но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным. Если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее» [229]. Как это по-русски – нерасторжимость мира дольнего и мира призрачного, оставленного на небесах. Именно вечный поиск небесного на земле является той определяющей идеей, которая помогает понять извечные поиски русского человека. Поиски эти ведутся из века в век. Очередной бог, который должен обеспечить связь с потерянной космической родиной, очередная территория на земле, которая уж на этот раз обязательно должна быть образом Царствия Небесного. Весь трагизм вопроса заключается в том, что места этого нигде в мире нет, ни в стране Лебедии, ни в Белогорье, ни в Беловодье. Этого места на Земле не может быть по определению. Мир дольний отличен от мира горнего. Достижение небесного идеала на земле невозможно. В противном случае это земное существование прекратилось бы. Возможно, эта мысль отражена в едкой реплике Достоевского, согласно которой в мире дольнем «законы – ложь и диаволов водевиль» . Тем не менее русская эсхатология в целом не так пессимистична. Над ней довлеет все та же христианская молитва « Отче наш»: «Да приидет Царствие Твое» , которая, как ни одна другая, находит отклик в душе русского человека. В русском языке существует удивительная этимологическая связь между словами смерд (человек ) [230] и смерть. Предполагается, что в мире дольнем наступила смерть небесного человека, который жил в измерении Бога, во внутреннем единстве с Ним. Мир дольний рассматривается как выпавший из изначального единства с Богом. Он захотел существовать не только в Боге, но в себе и для себя. Именно тоской по утраченному небесному измерению объясняется родственность других слов: русского тело и латинского stella (звезда). Из этой этимологической пары следует, что люди когда-то были звездами. Поиски оного Божьего места на Земле продолжаются с завидным упорством. Не потому что делать нечего. В противном случае человек попадет под власть сил, которые весьма удалены от Бога. Именно этим объясняется столь обширная территория расселения русского человека. На земле места мало. Не то что на небесах. Время от времени самые отчаявшиеся с горечью признают: « Та страна, по высокому небу скользя, возвратилась на звездные круги» [231]. А на Земле в очередной раз: « Подменили мне Русь, подменили мне Бога, // Подменили мне мать и меня самого» [232]. С таким же завидным упорством продолжаются и поиски Бога. Ф. М. Достоевский в «Бесах», возвращаясь к этому вопросу, пишет: « Человек только и делал, что выдумывал себе Бога, чтобы жить, не убивая себя. В этом вся всемирная история до сих пор» [233]. В этой цитате важно « не убивая себя». Тем самым подчеркивается неприятие действительности, которая не отвечает запросам русского человека. Вопрос не касается утверждения культа нового бога. Он намного тоньше и намного деликатнее. У того же Достоевского во «Сне смешного человека» имеется пассаж, наполненный весьма глубоким смыслом. Говоря об этой самой покинутой космической родине, то есть о рае, Достоевский пишет: « У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с целым вселенной» [234]. Из этого пассажа следует, что Бог, Он внутри и диалог с Богом также ведется внутри себя. Что же касается храмов и культов, иными словами, авторитетов тех или иных богов, это не совсем по-русски. Это по необходимости. А так: «Хватало нам света и снеди, // Сошедшей с небес чистоты» [235]. В этой связи необходимо вспомнить религиозных мистиков русских молокан. В основе их названия лежат представления о возможности непосредственного общения с небесами, «питания млеком небесной мудрости». Примерно подобной позиции придерживались и приверженцы движения славянофилов, существовавшего в XIX веке. Культ того или иного бога становится неприемлемым, когда превращается в авторитет, в «рабский восторг невольника перед могуществом» [236]. В этом и состоит условность русскости корней культа того или иного бога. Вышеописанные культы богов славянскими могут быть названы весьма условно. Изначально возникшие в результате мучительных духовных поисков славянина, эти боги со временем забываются славянином, поскольку масштаб бога часто нивелируется. Лишь язык свидетельствует о былом славянском измерении того или иного бога. Бог становится кумиром иного народа. Уже другой народ по-своему понимает данного бога. Именно этим объясняется то обстоятельство, что греческий и римский пантеоны богов окончательно затмили изначальные пантеоны богов пелазгов в Греции и этрусков на Апеннинах. Что касается русского человека, то он является если не богом, то его соразмерником. Один русский человек пишет, что « во мне умещались все бездны и дали, // Сливались все реки и все времена //…Во мне загоралась и гасла Луна» [237]. Другой русский человек записывает в дневник: «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества» [238]. Вот просто так, «чувствую способным создать новую религию ». Было это накануне, вчера. В этом весь русский человек. И так из века в век. Пока не будет достигнуто внутреннего единства с богом.