Валентин Пикуль - Баязет. Том 1. Исторические миниатюры

– Урус, спасай, – настоящими слезами плакал старец, прижимая к впалой груди руки. – Осман пришел, нехороший осман: секим-башка делать хочет. Когда верблюд дерется с лошадью, погибает ишачка. Мы бедный ишачка! Ваша казачка добрый… Мы к тебе, сердар, беги… Ля иллаха илля аллаху! – затрясся старик, а турки уже вертелись кругом под лошадиными брюхами…

Карабанову стало жаль бедных крестьян. Тем более они так искренне плакали и клялись, что отныне признают на небесах одного лишь аллаха, а на земле только его, поручика Карабанова. И потому, руководимый жалостью, он закричал на урядника:

– Ты что делаешь?

Но урядник уже схватил старца за бороду и, свесясь с седла, отрезал эту бороду кинжалом под самый корень, швырнув ее обратно в лицо турка.

– Ах ты, сколопендра! – заорал он, давя его лошадью. – Тебя «добрый казачка» спасай, а ты нас под засаду ведешь?.. Так где же старуха твоя? Иде сопляки ваши? Борода-то длинная, а врать, старик, не умеешь…

Карабанов все понял:

– Дениска, бери в нагайки!..

И взяли: погнали перед собой, стегая по согнутым спинам; улюлюкая и гикая, ворвались в аул, и турецкий отряд повернул в горы, саданув лишь для острастки пачку выстрелов…

– По буйволу возьмем! – сказал Трехжонный, крутясь на своем жеребце по площади. – Так и знайте: за вашу подлость – по буйволу. С каждого дыма!..

– Во, ханье поганое! – высморкался в кулак Дениска, вытирая ладонь о лохматую гриву своего Беса. – Под западню хотели подвести нашего брата? И никакой хультуры…

В гневе он подскочил к сакле старейшины аула, хватил шашкой по мертвым окнам; дзинь, – полетели стекла, и еще раз – дзинь! Болталось тряпье на веревке, и веревку срезал Дениска; потом ведро пустое подцепил на шашку, вскинул кверху – звяк, и разрубил его на лету…

– Ожогин! – крикнул Карабанов, тяжело дыша от волнения. – Перестань. Вот ты у меня сейчас нагайки тоже схлопочешь… не хуже турка!

– А што, ваше благородье, – обиделся казак. – Уже и пошалить нельзя… Попадись мы им, так наших-то голов сколько бы покатилось?..

На рассвете (чужой рассвет, он призрачный и жуткий) всадники поднялись на высокую гору. Перед ними, рассеченный надвое узкой рекою, разбросанный среди скал и садов, открылся затаенный турецкий город. Дома лепились по уступам, так что крыша одного была двором дома соседнего, и уже паслись на крышах козы, но вокруг стояла тишина, и цветные мечети величаво вперяли столбы минаретов в чистое утреннее небо.

– Вон и крепость сама, ваше благородие, – подсказал урядник. – Видите, по-над городом стоит… Балкончики-то ишо висят над речкой…

Карабанов опустил бинокль:

– Что же будем делать?

– Городишко брать сейчас надобно, – посоветовал Трехжонный. – Пока народец ихний не проснулся. А коли потом въедешь, так людишки выпрут на улицы, где и двум собакам без драки не разойтись, – тогда сотне, ваше благородие, идти в строю тесно будет.

Карабанов нервно крутился в седле:

– Спроси казаков, урядник, что они думают?

Трехжонный повернулся в седле, засмеялся:

– Станишные, его благородие знать хочет: не жалко ли вам невестушек да лапушек своих ненаглядных?

– Куды там, – резво подмахал Дениска, как всегда кстати. – Ежели трусить, так невеста в девках помрет.

– А ежели и убьют меня, – закончил старый Егорыч, – так слава те, господи, хоть со своей язвой развяжусь…

В полной тишине, выровняв пики и гордо подбоченясь, въехала сотня в пустынный город. Ветви деревьев хлестали по лицам. Звенели струи родниковой воды, падавшие с гор в каменные корыта. Бродячие собаки, спавшие в пыли посреди дороги, лениво вставали, уступая коннице.

Но всем своим существом, всей спиною, грудью и затылком Карабанов чувствовал, как из каждой щели за ними следят чьи-то недобрые глаза. И эти невидимые взгляды казались ему страшнее винтовочных выстрелов.

А тишина давила, было в ней что-то нехорошее и мучительное, и, чтобы разрушить ее одним разом, поручик сказал:

– Братцы, давайте песню!

– Какую? Мы могим.

– Самую громкую, – ответил Карабанов.

Восточный город не представляет прелести, ибо города Востока (в том числе и Константинополь) кажутся прекрасными, пока вы не оказались в их пределах…

Баязет вроде уже смирился со своей участью. И когда Штоквиц въехал в город, по улицам расхаживали чалмоносцы, в духанах шумели жаровни, из кофейных лавок тянуло вонью и привычным дымом, брадобреи в цирюльнях мылили правоверным головы. Правда, из женщин показывались только армянки, жены же турок глядели на казаков лишь из дверных щелей, дивясь неслыханной смелости армянок.