Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки

Он приказал Александру.

— Пригласи Матидию.

— Она с сыном, повелитель,

— Пусть войдет с сыном.

Матидия, мало похожая на смешливую девицу, какой ее раньше знал Марк, вошла в шатер в сопровождении молодого, выше среднего роста, юнца. Она заметно располнела, на лице некоторая озабоченность. Марк поднялся и после приветствий взял ее за руку, провел к креслам без спинок, помог сесть.

— Как здоровье, Матидия?

— Пока не жалуюсь, цезарь.

— Называй меня Марком. Ты в моем доме, мы дружим с детства.

Женщина сняла митру — кожаную шапочку с завязками под подбородком, обнажила голову. Была она в далматике — длинной тунике с широкими рукавами. Волосы были заплетены в косы и, обвивая голову, уложены в пучок, который скреплял дешевый налобник.

— Спасибо, Марк

— Что нового в Риме, Матидия? — спросил Марк.

— Все ждут известий с границы, — ответила женщина. — Народ славит твое имя за то, что ты не поскупился на возмещение ущерба людям, пострадавшим во время разлива Тибра и отправил хлеб для жителей италийских городов, испытывавших голод.

— Это мой долг, — ответил Марк.

Он расспросил ее о прежних знакомых — о тех, кто не добился чинов, кто вел жизнь тихую, частную, о занятиях и умонастроениях которых не сообщали ни префект города, ни его преторы, ни соглядатаи. Поинтересовался, как относятся в Риме к спору, возникшему между лакедемонянами и мессенцами по поводу прав на владение храмом Дианы Лимнатиды. Матидия ответила, что ничего не слышала о таком храме и о разногласиях в сенате, возникших вокруг этого дела. К тому же споры каких‑то греков ее мало занимали.

— В Риме сейчас только и разговоров о несчастной Галерии, выброшенной из окна сумасшедшим Ламией Сильваном, — поделилась она.

— Да, — кивнул Марк, — префект города писал мне об этом трагическом событии.

Матидия с некоторым удивлением глянула на Марка, однако тот молчал и доброжелательно смотрел на посетительницу.

Матидия вздохнула.

— Я боялась огорчить тебя этим известием, — осторожно начала она, — ведь Галерия твоя сестра, правда, неродная, — Матидия на мгновение примолкла, потом еще более осторожно спросила. — Ты, Марк, как видно, уже и думать забыл о ней. Как, впрочем, и о сестре Вера Фабии, с которой когда‑то был помолвлен.

— Я огорчен, Матидия. Однако объясни, причем здесь Фабия?

Женщина не ответила, отвела взгляд, затем принялась разглядывать нехитрую обстановку, находившуюся в императорском шатре. Негусто для властелина мира — несколько табуретов и клисмосов* (сноска: стульев), сундуки и два шкафа для платья, возле рабочего места удобное кресло с наброшенной на сидение подушкой, стол для свитков, книжный шкаф. Оглядевшись, она продолжила.

— Народ требует сурового наказания преступника. Фаустина прислала грозное письмо, а префект почему‑то медлит. С другой стороны, народ и Фаустину обвиняет в ее смерти. И Фабию…

Она замолчала, разговор вновь увял.

— Объясни толком, что именно говорит народ? — попросил император.

— Мне бы не хотелось выглядеть в твоих глазах сплетницей, не затем я отправилась в такую даль, однако не буду скрывать, что кое‑кто полагает, что Фабия настойчиво пыталась склонить Галерию к публичному признанию, что, мол, Коммод не твой сын. Мол, Галерия была посвящена в эту тайну.

— Это злобная клевета. Мне точно известно, что Коммод мой сын.

— И я о том же. Однако народ привык верить худшему, и в таких делах правда никого не интересует. Фабия уверяет, что у Галерии были доказательства, какие‑то письма…

Боги, опять Фабии неймется!

— Я действительно сожалею о смерти Галерии. Она не заслужила такой судьбы. Горько сознавать, что пришел черед нашим сверстникам спускаться в Аид.

— Зато Фронтон, учивший тебя ораторскому искусству, поправился и сейчас бодр, как и два года назад, — сообщила Матидия, — Говорят, его зять Ауфидий Викторин собирается издать его труды.

— Труды? — удивился Марк и осторожно почесал висок. — Наверное, речи, а также письма. Он очень искусно составлял их. Это были скорее не письма, а трактаты или наставления. Видно, слава Сенеки не дает Фронтону покоя.

Марк выпрямился на стуле, чуть подался вперед, отставил правую ногу, вскинул руку и принялся декламировать.

— Красноречие правителя должно быть подобно зову походной трубы, а не звукам флейты. Меньше звонкости, но больше весомости.

Матидия и Александр засмеялись, в глазах юного Бебия тоже блеснули веселые огоньки.