Владимир Дружинин - Град Петра

«А из Тихвина пошёл к Твери и кормился своим ремеслом, делал печи и жил у незнаемых людей и ночевал по разным дворам».

Ужель скитался без всякой цели? Дорога как ни мотает беглого, а приводит же в родные места. Да, направился к Ярославлю. Только в городе показывался редко, чаще в слободах, а ещё рядился на работу в Ростове да в больших торговых сёлах — в Некоузе, Великом, да берегом Волги доходил до Костромы. Названия будто кто на ухо шептал, и Порфирий сыпал их, пока подьячий, утомившись, не положил перо. Вот и ладно... Не обшарит розыск все эти города, деревни, слободы, а коли в Ярославль сунется — придавит купеческая мошна.

Ждут его там... Собираясь в Питер, обещал к зиме вернуться. Из богатеев почти каждый желает иметь новой манеры камины — как у самого царя в хоромах.

«И четыре года из тех мест хаживал летним временем в Санкт-Петербург по всякой год и работал всякую печную и каменную работу у дела Его величества палат и V дела плотин и у дела галдарей — как каменщик вольной».

Видал виды писарь, иссохший над бумагами ярыжка, но воззрился на пытаемого. Чего ради ноги трудил мужик? Четыре раза, да в оба конца, — шутка ли? Ответ у Порфирия готов и на это. В бегах ему худо. Покинул он Питер будучи нездоров, в помутнённом разуме, и впоследствии раскаялся. В столице, милостью государя, умелому человеку по всем статьям выгодней, чем где-либо в губерниях. Вот и ходил он сюда для заработка и намерение имел принести повинную, да не решился.

— Складно поёшь, — сощурился ярыжка. — Соловей-соловушка... А может, ты соловей-разбойник?

Велел огреть кнутом, да посильнее.

«А в разбоях и татьбах он, Порфирий, нигде не бывал и с воровскими людьми не знался».

На том розыск и кончился. Посылать запросы, искать хозяев, нанимавших Порфирия, канительно, хоть и обязывают строгие указы. Вправили ему суставы, окатили водой окровавленную спину и отвели в острог, где надлежит ему быть до приговора. Расспросные листы переданы в Канцелярию строений, и Синявин, показав их Екимычу, сетовал.

— Боюсь, потеряли мы мастера, — сказал Ульян с болью. — Теперь он взаправду чахнет. Не столько от битья... Душой он извёлся, я чузо... А что я могу? Закон лютый. Был бы царь сейчас, поплакались бы мы ему, а что толку? Его закон, порожденье его, а не переступит. Насчёт этого — адамант.

Просили губернатора о милости — обещал взять к себе. Но батоги, как положено. Но изведать их Порфирию не пришлось. Избавила смерть, сошедшая к нему в душную, залитую болотной жижей острожную яму.

Дом Бутурлина, «князя-папы», узнаваем издали фигурой Бахуса на крыше — пузатого, обвитого виноградной лозой. Хозяин пить здоров: если валится с трона на всешутейнейшем соборе, то последним. Но сегодня не будет ни машкер, ни обедни потешной — сбор назначен иного рода, необычного.

Картон, прибитый у крыльца, уведомляет, что «ассамблея-слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: вольное, в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела».

Афиша кочует от одного особняка к другому — именитые, денежные новую несут повинность, созывая гостей.

С утра явился к Бутурлину Антон Девьер, проверил, пригодны ли комнаты, сказал, что пришлёт вахмистра — записывать входящих, а то с кого спрашивать в случае какого безобразия? Глава недавно учреждённой полиции, он помахивал нагрудным знаком на цепочке, едва не тыкал в нос, и Бутурлин недовольно жмурился. Ишь похваляется, матрос безродный! Сыт царскими милостями, или мало? Отдал ведь Меншиков сестру за него, отдал... Поди, в князья вылезет!

Слыхано ли — гостей переписывать!

Однако — может, и резонно — принимать велено как знатных, так и купечество, даже приказных и старших мастеров. Само собой, и судовых капитанов. Что ж, добро пожаловать? Хозяин не скуп, боярское свои имя не опозорит. Открыты, чисто прибраны четыре каморы, припасены напитки, мясные и рыбные закуски, наняты музыканты. Расставлены стольцы для курильщиков, для игроков в шахматы. Бутурлин огрызнулся, когда полицмейстер изрёк повелительно:

— Карты извольте спрятать!

Кому говорит, молокосос? Да о том всему Питеру известно: государь карточного азарта не терпит.

Питерцы — ранние пташки. Пробило три — заскрипели саки, повалили, напустив мороза в сени, военные. Час-другой спустя — чиновники, они кончают службу позднее. Выпростался из медвежьей полости толстяк Шафиров, выволок, словно котёнка, юного, щуплого дипломата-француза. Новичок в России, он озирался задорно и поминутно кланялся в пояс, чем насмешил изрядно. Бутурлин, с отвращением помогая полицейскому, спрашивал у незнакомых фамилии.