Евгений Люфанов - Великое сидение

– Какой он царь?! Весь народ взнуздал, никому покоя нет, ни знатным людям, ни смердам.

– О-о-ох, пускай бы уж одни смерды мучились, они для того и созданы. А нам-то зачем?..

– Всех трясет: из кого – деньги, из кого – душу. Подавай ему то хлеб, то пеньку, то деготь… Одними подводами вымучил.

– Поборы такие, что мужики стоном стонут, криком кричат.

– Бегут от неправды люди.

Идут, летят, разносятся по народу толки, подслушанные доносчиками. Крестьяне жаловались:

– Как бог нам его на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тяготы да поборы, поборы да тяготы…

Боярский сын вторил этому ропоту своими сословными горестями:

– Какой он царь?! Кутилка. На службу нас выволок, а людей наших в рекруты побрал. И как это его не убьют? А как убили бы, то и службы миновались бы. и черни стало бы легче.

Солдатские жены тоже вопили:

– Он нас разорил, мужей наших побрал в солдаты, а нас с детьми малыми осиротил, заставил век слезы лить.

– Царь… Какой же это царь? – подхватывал бабьи вопли холоп. – Он враг, оморок мирской. Если станет долго жить, то всех нас переведет.

– Удивление, как его земля терпит и до сих пор не уходят: ездит рано и поздно по ночам малолюдством, а то и вовсе один. Тут бы его…

– Сколько ни скакать, а быть ему без головы!

– Стрельцы в ту пору, как на смерть обречены были, чего зря глядели? Рядом стоял, мимо шел, – схватили бы да и… Все равно ведь самому пришлось тем же часом гибнуть. Нас бы всех от такого царя-злодея спас.

– Быть обрату, так не останется.

– Над святейшеством потешается. И как его, окаянного, сам бог за это не разразит?

– Потому, знать, и не разразит, что антихрист он.

– Анчихрист, слышь?..

– Воистину анчихрист, анчуткин брат… Какой он царь! Сколь народу и на войне и без войны перевел.

– Матерь божья, заступница… Никола-угодник, господь Исус, что же вы видите лихости, а молчите?..

Припоминали царю Петру и немецкую девку Монсиху, и законную жену, заточенную в монастырь, и теперешнюю, эту иноземную полоненную шлюшку.

Люди жадно прислушивались ко всем толкам. Да и как было не прислушиваться? Хоть и страх великий обуревает от таких слов, а иной глуховатый старик старается хоть как свои уши наладить, чтобы лучше слова ловить.

Что царь Петр – антихрист, это уже для многих не было тайной. Об этом говорили в Москве, в Твери, в Новгороде, в Архангельске, на Олонце, а потом и в самом Петербурге. Доказательство его черных дел видели даже в том, что он «неприятельские города берет боем, а иные обманной хитростью». Так и Орешек им взят, и это петербургское место захвачено, как швед ни упорствовал отдавать его.

Под началом антихриста дальше быть? Да ни в жизнь, никогда!

Начались массовые побеги, поднимались народные мятежи.

Костру не давали угаснуть или разгораться сильней. Старший углежог следил за ним, поддерживая ровный неяркий огонь. Он сидел вместе со своими подручными и с гостями из разбойничьей шайки, пришедшими в запоздавших летних сумерках. Вместе с ними на лесном становище углежогов был старик башкирин, явившийся сюда, в приладожские места, из своего дальнего края. Недалеко от костра, на погибель несметному комарью, непрестанно чадил земляной бурт, под которым жарко перетлевали на уголь березовые стволы.

Еще днем трое лихих удальцов пригнали к землянке углежогов двух перхающих овец, принесли из укромного места в лесном овраге припрятанный куль пшена да окаменевший ком соли, чтобы было из чего готовить поздний обед, или ранний ужин, для всей разбойной ватаги. Углежоги и постарались: наварили на всех густого кулеша с мясом, а на запивку – вдосыть студеной, до ломоты в зубах родниковой воды. Не в каждый день такое угощение случается, а выдалось так, посчастливилось – вот и праздник!

Неспешно отдыхая у костра, на довольный, сытый, набитый едой мамон хорошо послушать бывалого чужедальнего человека да под его напевный голос хоть бы и подремать.

Нет, не долит дрема, потому как о неведомом и любопытном рассказывает человек В Петербург, к самому царю, слышь, идет. С жалобой на притеснение башкир и на самовольство людей из уфимского воеводства.

В старом бешмете, повязанном обрывком веревки, в засаленной и надорванной тюбетейке, поджав под себя ноги, натруженные бездорожной ходьбой, мерно раскачиваясь всем корпусом, старик башкирин говорил: