Евгений Люфанов - Великое сидение

– А мне, тетенька Марья, сдается, что царица Катерина ведет себя ко мне подобру, – сказал Алексей.

Царевна Мария оборвала его:

– Зачем ее хвалишь? Она тебе не родная мать, а злючая мачеха. Как ей тебе добра хотеть? Разве что своей змеиной хитростью обводит, но только ты никогда ни в чем ей не верь… Ин, ладно, голубок, давай попрощаемся, ехать надобно… Повидайся с Кикиным, он ныне в Либаве и будет рад тебя видеть.

– В Либаве? Вот хорошо! – обрадовался Алексей и, поспешно простившись с теткой, выскочил из ее кареты, чтобы скорей продолжать путь.

– Нашел мне место? – едва успев поздороваться, при встрече нетерпеливо спросил Кикина Алексей.

– Нашел. Поезжай в Вену к цесарю. Там тебя не выдадут.

– Вот спасибо! – схватил Алексей руку Кикина и крепко пожал.

– При цесарском дворе твоим защитником будет Аврам Веселовский, что нашим резидентом там пребывает. Он, как и ты, в отечество вертаться не станет, и мы одних мыслей с ним… Я тебе расскажу, как все сделалось… Сказывал Веселовский, что при цесарском дворе у него дознавались: за что-де, за какие провинности царевич наследства лишается?.. И я ему так разъяснял, что, мол, не любят его ни царь-отец, ни царица-мачеха, ни светлейший князь Меншиков, и от такой нелюбви все напасти, а не от чего иною… Просил Веселовского, чтобы так при дворе говорил. И как я уверился, что он наших мыслей и царя Петра шибко не любит, то с ним вовсе смелее стал говорить. Спросил его: как, мол, если царевич в Вене окажется, примут его?.. Он пообещал о том с канцлером Шенборном поговорить, он-де ко мне добр… К Веселовскому, стало быть… А потом сказал, что разговаривал с канцлером, – тот самого цесаря в разговоре спрашивал, как, дескать?.. И цесарь заверил, что примет тебя как родного сына… И я так чаю, что даст тебе тысячи по три гульденов в месяц, вот и станешь безбедно жить.

– Ты, Александр, в Вену для меня ездил или для чего иного?

– Никакого иного дела не было, а только твое… И ты, слышь, крепко-накрепко запомни, что скажу: ежели отец пришлет к тебе кого-нибудь, чтоб уговаривать на возврат домой, не соглашайся ни за что. Отец тебе голову отсечет. Крест – не вру! – перекрестился Кикин. – В случае чего уйди ночью один или возьми кого одного из своих, а багаж и других людей брось. Теперь отец тебя не пострижет, хотя б ты того и хотел, ему князь Василий Долгорукий приговорил, чтоб тебя держать неотлучно и с собой возить всюду, чтобы ты совсем изнемог. И отец на такой совет сказал, что так сделает.

– Отколь тебе такое известно?

– Знаю, потому и известно… Ты слушай дальше. Князь Василий твоему отцу так рассудил, что в черничестве тебе вельми покойно будет и ты сможешь его пережить. Я сильно дивлюсь, как тебя по сю пору не взяли, а к отцу теперь позван, чтоб навсегда свободы, а то и самой жизни лишился. Кроме побегу, ничем иным тебе не спастись. В Петербурге никому не ведомо, что к отцу не поедешь? – спросил Кикин.

Алексей не стал скрывать, что говорил об этом камердинеру Ивану Афанасьеву.

– С ума сошел? – воскликнул Кикин. – Кто ж тебя за язык дергал?.. – И засуетился, забеспокоился – что предпринять, дабы такого опасного свидетеля в Петербурге не было. – Пиши Афанасьеву, чтоб немедля ехал к тебе. Когда его в Петербурге не будет, то куда ты делся – никто никому не пронесет. Ведь, окромя нас двоих никто того не ведает, значит, никто там не знает, что я в этом деле причастен. А ежели Иван в Петербурге, то небезопасно. Кому-нибудь да промолвится, а там и до самого царя слух дойдет.

– Иван ко мне не поедет, – уныло сказал царевич.

– Ой, ой, ой… – схватился за голову Кикин. – Натворил делов. Вот уж истинно: язык – помело, метет что попало, – осуждающе смотрел Кикин на Алексея. – Вместо того чтоб замкнуться на все замки, раззявил рот, – не считался Кикин с царственным званием собеседника, а поносил его, как своего панибрата. Морщил лоб, нервно покусывал губы, стараясь найти выход из опасного положения, в которое поставил его Алексей. Подумал-подумал и нашел средство: – Напиши Ивану, будто у тебя с ним никаких разговоров не было, а бежать ты надумал в пути. Я приеду в Петербург, велю Ивану подать письмо князю Меншикову, будто б он, камердин, твою тайну открыл… И напиши князю Василию Долгорукому с благодарностью за любовь к тебе, – язвительно выделил Кикин последние слова. – Ежели о твоем побеге на меня какое подозрение упадет, то я объявлю твое письмо к Долгорукому и скажу, что, знать, царевич совет с ним имел, поскольку благодарит его. Поклепаю его, толсторожего. Пиши, как сказал, – повелительным тоном говорил Кикин Алексею, возбуждая у него озлобление против князя Василия, и Алексей тут же коротко написал: «Князь Василий Владимирович! Благодарствую за все ваши ко мне благодеяния, за что при моем случае должен отслужить вам».