Евгений Люфанов - Великое сидение

– Где бы идти в церкву на словословие божие, а поп с причетниками должен рожь молотить.

– Да кабы она была, рожь-то! А хилому, немощному, вдовому – как с землей сладить?..

И пошли, пошли жестокие пересуды царевых порядков, пока опасно разговорившуюся братию угрожающе не предостерег кудлатый седобородый поп:

– Цыть-те вы!.. Чужих ушей на свои слова захотели?

Раздумчиво, словно бы размышляя вслух, тщедушный иерей с надетой на шею епитрахилью вопрошал:

– За что меч гнева божия так долго поражал Россию во времена смуты и чьи грехи навлекли на нас тот гнев божий? – И тут же отвечал: – За грехи царей, которые безбоязненно грешили, и за грехи народа, что молчал, а не обличал царей в их греховных поступках. Вот и постигла небесная кара русскую землю за всего мира безумное молчание, еже о истине к царю не смеющие глаголати о неповинных погибели.

– После обедни, должно, проповеди говорить умел, – с завистливым чувством проговорил рыжеволосый. – А я вот на проповеди не сподоблен был.

– Погоди, я скажу, – приподнял руку раскрасневшийся от охватившего его вдруг волнения, все время молчавший пожилой дьякон. – Скажу, что еще вон когда, годов пятнадцать назад, царев-то указ оглашался, что, мол-де, буде безместные чернецы и попы, и мы, дьяконы, а также гулящие люди и наипаче нищие, что, повязав руки и ноги, а иные глаза зажмуря, будто хромы и слепы, своим притворным лукавством испрашивают себе милостыню, то всех их имать да в приказы под батоги уводить, чтобы по улицам нигде не бродили и не водились. А я так скажу, – свел он голос до зловещего шепота, – за минувшие годы нищебродов великое множество прибыло и не далек тот день, когда весь православный народ нищебродом станет. Попомните слово мое.

А чуть поодаль, в другой толкучке безместных, какой-то многознающий благочинный сообщал нечто тайное:

– И митрополит новгородский Иов писал преосвященному Феодосию: «Спроси меня о себе, кто ты есть, и я отвечу, что груб ты и дерзок, похож на свирепого вепря, подражаешь верблюду гневливому. В тебе злонравие и непокорство живет. Ты, всесильный духовный пастырь уподоблен колючему дикобразу…»

– Помолчи, Лаврентий, – остановил благочинного зауряд-иерей. – Не тебе порицать или восхвалять брадобрейство. Сам преемник Иоакима, патриарх Адриан, издавал послание против брадобрития, но царь отказался даже выслушать его. И когда Адриан говорил против поганых иноземных обычаев, государь Петр Алексеевич так повел себя, что патриарх счел за благо как можно реже встречаться с ним, потому и уехал в Николо-Перервинский монастырь и там смолк…

– Тяжко… О-ох, тяжко жить, – вздыхали, стонали попы.

– Ох да ох… А когда помрешь, надеешься, легче, что ль, будет?

О чем бы только ни говорили на поповском крестце, похоже было, что безместные рады были такому своему сборищу, – хоть поговоришь на нем вдосталь, и то уже облегчение, и можно душу скорбящую поунять. Пусть хоть так.

Солнце уже высоко на небушко забралось, а всего только двум попам посчастливилось подрядиться: одному – панихиду отпеть, а другому – заздравный молебен. Правда, на молебен в добавку к попу еще и дьякона взяли. А больше никто никого не зовет. Если же кто из градожителей приблизится к крестцу, то попы к тому человеку гурьбой кидаются, ан, оказывается, ни панихиды, ни молебна человеку не надо, – он просто мимо идет.

Скушно ждать. Ох, как скушно…

Самим по московским кладбищам побродить или у церкви какой-нибудь посидеть, так ведь тамошний поп брань поднимет: зачем пришел требу перебивать?.. Отцу Гервасию хорошо памятно подобное вмешательство в чужие дела, и он сразу же эту мысль отогнал.

Попусту провели они с отцом Флегонтом весь день, а на ночь – епитрахили под голову – примостились на травке под каменным боком Покрова-на-Рву вместе с одним ветхим стариком протопопом, и, пока сон не начал долить, такого они от протопопа наслушались, что лучше бы того и не знать никогда.

С первых слов стало ясно, что старик к раскольникам благоволил и о присной памяти бывшем патриархе, о самом Никоне, срамно отзывался. Правда, вроде бы в поповском мире витал такой слух, что низложенный патриарх в последние годы от былой своей святости откачнулся и был сатанинскими прелестями одолеваем. Протопоп божмя божился, заверяя, что то было истинно так. Его старая жизнь на девятый десяток годов пошла, и ему ли враньем грех на душу брать! Самый близкий человек Никона келейник старец Иона родичем протопопа был и самолично ему рассказывал о никоновских умыслах и делах. И не приведи бог в другой раз услышать такое: он, Никон-то, когда в Кирилловом монастыре проживал, в крестовой келье своей занимался будто бы врачеванием молящихся женского пола. Молитвы над ними читал, лампадным маслом им чело осенял. Приходили к нему женки, и он оставался с какой-нибудь из них наедине. Будто бы для ради осмотра болезни, обнажал ее донага. Девок и молодых вдов называл дочерями своими и сговаривал их замуж идти да у него в келье свою первобрачную ночь проводить, что бы келейная святость на них сошла. Одну девку брюхатую выдавал замуж, а жених взять ее не хотел, так Никон плетьми его исхлестал, добиваясь, чтобы тот согласился. А келейник Никита приводил к Никону ночью свою сестру, дьячок Исайка – жену. Старец Иона не раз видел, как Никон допьяна поил слободских кирилловских женок, и в слободу их потом отвозили на монастырских лошадях чуть ли не замертво. Отдал постричь в девичьем монастыре девку Марфутку Беляну и вклад внес за нее и многим другим слободским девкам и вдовкам давал денежную милостыню, кому по двадцать, а кому по тридцать алтын, и те девки да вдовки по ночам у него находились. Вот какой он заточник был!