Габит Мусрепов - Улпан ее имя

– Может, что и осталось? Чай звали пить – пойдем?

Есеней и Улпан глотка не успели сделать из пиал, которые наполнила Бикен, сидевшая у самовара, а передала Гаухар. В комнату ввалились акыны, певцы, домбристы, приехали поздравить Мусрепа с рождением сына.

– Мусреп!..

А молодой акын по имени Мустафа, заметив Бикен и Гаухар, запел, приветствуя их:

Мустафа явно собирался втянуть девушек в словесное состязание и стал бы настаивать, видя, что они не откликаются. Но человек постарше обратился к Есенею:

– Ассалаумагалейкум, Есеней-ага, – громко сказал он, чтобы и его товарищи обратили внимание на почетного гостя и не слишком бы вольничали.

– Проходите… – Есеней чуть подвинулся, освобождая место. – В доме хана и в доме бедняка – вы всегда желанные гости…

Еще бы… К Мусрепу пришли люди известные, акыны, певцы и жырау – исполнители народных сказаний и дастанов. Был среди них акын Шарке. Был слепой акын Тогжан. Нияз-серэ, акын Сапаргали. И с ними – трое молодых, им еще предстояло создать себе имя. И старые, и молодые – все они поклонялись знаменитейшему из знаменитых, славнейшему из славных Сегиз-серэ. Сородичи ему приписывали «Козы-Корпеш и Баян-Сулу», «Кыз-Жибек», «Ер-Таргын» – вечные дастаны, в которых казахи узнавали себя, свою боль и свою радость, с которыми проходила вся их жизнь, с малых лет и до глубокой старости. Сам ли Сегиз-серэ [59]их сочинил, или дастаны подвергались его обработке при долголетнем исполнении. Но уж никакого сомнения в том, что именно ему принадлежат песни «Каргаш», «Гаухар-тас», «Айкен-ай», из тех песен, которые тоже сопровождают человека на протяжении всех его дней.

Эти песни не забывались, хотя появлялись и новые – песни Биржан-сала, Палуан-Шолака, Ахана-серэ – и их пели по всей степи, от Оренбурга до Омска. И уже нельзя было, как прежде, начинать с двух постоянных строк, которые сами по себе ничего не значили, а были лишь отвлеченным обращением к милой – о, калкам-шрак!.. И только в последующем двустишии возникало то, ради чего песня стала песней. Так теперь уже никто и не сочинял, а начало новому направлению положил Сегиз-серэ из племени кереев.

Есеней охотно поддерживал беседу с акынами, расспрашивал о жизни их аулов, шутил, а потом пригласил – он хотел бы видеть их в своем доме, он устроит той, а когда – Улпан им скажет.

Улпан была рада – Есеней поправился, сам приехал в дом Мусрепа, он весел, оживлен. А теперь и в их доме сядут на почетные места акыны и певцы, которых бог одарил умением – подбирать слова так, чтобы выразить самые сокровенные мысли и чувства, и сопровождать эти слова прекрасными звуками.

Шынар не вставала, а Бикен и Гаухар были молоды, а потому Улпан пришлось принять обязанности хозяйки. Пока мужчины разговаривали, она вернулась к Шынар:

– Послушай, лежебока… Что у тебя там найдется в шошале, надо все заложить в котел.

– Пойди и скажи нашим… Сама за всем проследи. Если ты чем-нибудь не угодишь акынам, если хоть одну насмешку от них услышу, я душу из тебя выну!

– Можно подумать – я хуже тебя знаю, как принять гостей!

В шошале Жаниша жарила в кипящем сале баурсаки, а мать Шынар ручным жерновом молола пшеницу.

– Ойбай, апа… Давай я сяду к жернову, а сама начинай варить. Акыны приехали, певцы…

– Е-е, Акнаржан… Я… Знаешь… Для гостей ничего не пожалеем. И твой агай поехал в село, в лавку, с пустыми руками не вернется ведь…

– Если так, я и себе смелю муки на один хлебец, – нерешительно сказала Улпан и с силой принялась крутить жернов.

Она оставалась в шошале, помогала им, пока не был приготовлен ужин.

После чая в гостевой комнате нестройно зазвучали струны – акыны настраивали домбры.

Шарке-сал сегодня впервые увидел Есенея, какого раньше не знал – куда подевались его строгость, неулыбчивость, равнодушие к песне и домбре?.. Сидит как равный с равными, и арке-сал, что чувствовал, то и спел: