Габит Мусрепов - Улпан ее имя

Судьба Торсана и в самом деле могла бы послужить подтверждением старой народной мудрости, что зло не остается безнаказанным. Не всегда, к сожалению, так случается, но с Торсаном – случилось… Когда он постарел, управление делами волости уаков перешло к его старшему сыну Шокану. Но Торсан все время вмешивался и творил то, что творил всю жизнь, – несправедливости. Не выдержав, Шокан покончил с собой – всадил себе в сердце остро отточенный нож.

Сам Торсан умер значительно позднее – в 1920 году, глубоким стариком. Семья распалась. В один день, после бурной ссоры, его сыновья разбрелись кто куда. Двое отправились искать счастья в аулах у родственников их жен, третий – куда-то совсем далеко. Дома, поставленные Улпан, опустели. Так рухнул шанрак Торсана. Управители, которые в своей волости распоряжались как дома, хозяева жизни, таксыры – сыновья Торсана заканчивали свой жизненный путь в полном ничтожестве и нищете. Мне это впоследствии довелось увидеть собственными глазами.

А в тот день – на кладбище – после смерти Торсана миновало восемь лет, но не было человека, который пришел бы прочесть молитву на его могиле. Не было человека, который хоть бы лозинку посадил в изголовье. Земля осела, из ямы торчали старые подгнившие накаты из досок. Говорят, дочь – чужое добро, сын бросит горсть земли на могилу отца… Но сыновья Торсана никогда больше сюда не возвращались. Торсану самому это, понятно, было безразлично, но все жители сибанских аулов считали это действием Улпанова проклятья.

– А отчего умерла наша Акнар? – спросил я. – Ей же не так много было лет…

– Как это случилось, Габит, знала одна Шынар, твоя прабабушка, – сказал Тайжан. – Но она эту тайну никому не раскрыла, с собой унесла.

– Она пришла в дом на рассвете, – поделился Сулеймен тем, что знал. – Первой увидела… Твоя прабабушка обмыла Улпан, завернула в белую кошму, перевязала в трех местах… Мы на похоронах были, но близко нас не подпускали – маленькие. Лица ее так и не видели.

Исахмет-кари подвел черту, как теперь сказали бы:

– Вот что сохранилось… – сказал он. – А народ никогда не ошибется. Народ может услышать неточно и, чтобы эту неточность исправить, кое-что видоизменяет. Так что, все про Улпан – достоверно, Габит… Правда, не исключено – что-то преувеличили, что-то забыли, что-то преуменьшили. Но так было…

Мы с Хамитом, хоть впереди нас ждала длинная дорога, сидели, слушали…

Наргожа вспоминал:

– Мусреп, твой прадед, был верным другом Акнар-байбише… В ауле у нас его все любили. Мальчишками мы не раз дрались, кому вести на водопой к озеру лошадь Мусрепа. А кони у него были лучшие из лучших, в конях он толк знал. И Шынар ничего не жалела для аульных ребятишек. К ней прибегали, и никто с пустыми руками не уходил. Она умерла молодой, и Мусрепу на старости лет пришлось тяжело. Ботпай, младший его сын, больше по тоям разъезжал. А старший…

Про старшего я знал, потому что это был мой дед. Что-что, а сильным хозяином никто не решился бы его назвать.

Мы с Хамитом прошли к могиле Мусрепа. В изголовье, закрывая ее ветвями от солнца, стояли две старые морщинистые березы. Никто их не сажал, они когда-то выросли сами, а это считалось добрым предзнаменованием.

На этом можно было бы закончить. Но был еще один случай, который снова свел меня с Улпан.

Осенью 1941 года мне надо было попасть в свой аул, и в Петропавловске мне дали машину, чтобы доехать.

Лил дождь. Дорога расплылась, потому что никакого асфальта тогда и в помине не было. Старый «пикап» со стертыми покрышками принялся выплясывать, едва мы выехали за город. Пикап то съезжал влево, то – вправо, а то принимался буксовать на месте и после нескольких отчаянных попыток двигался дальше. Так мы и ползли. Шоферу, раненному в первые дни войны и теперь находившемуся в отпуске, не под силу было подчинить машину, и он возмещал это замысловатой, непревзойденной руганью. Он высказал все, что думает о дороге, о гитлеровских фашистах, из-за которых покрышки лысые, а новые взять негде.

Уже совсем ночью мы кое-как доползли до какого-то поселка. В домах было темно, и снова шофер гробанул Гитлера, из-за которого у людей нет керосина для ламп. И все же одно окно светилось. В большом доме на площади. Шофер вылез и, хлюпая по воде сапогами, пошел проситься на ночлег.

Сквозь дверь ему отвечал женский голос:

– Сторожиха я… Старуха… В колхозной конторе. Ничего не знаю – кто вы, что за люди… Не пущу. Боюсь.

Шофера я пристыдил: