Сьюзан Вриланд - Девушка в нежно-голубом

Теперь он знал, знал давно, всякий раз как смотрел на изящную руку на картине, прежде чем унести лампу из гостиной наверх, что нет ничего важнее настоящего, что именно сейчас надо выражать свою любовь. Заповедь, которой он следовал, живя с Диной. Следовал как мог; пусть он поступал не идеально, зато по вечерам его не мучила совесть при взгляде на картину.

Лоренс дышал глубоко и ровно, с каждым выдохом прогоняя мысли о прошлом и с каждым вдохом возвращаясь к настоящему. Теперь, когда Джоанна созрела для любви, всякие фантазии о прошлом казались бездумной растратой времени нынешнего. Жизнь нахлынула на него, как волна на утес, и он радостно улыбнулся. Вспомнился вкус овощного рагу — со сладкой морковью, молодой картошкой и большим куском мяса — после прогулки вдвоем на ветру. Мелодичный голос Дины, напевающей за работой в саду. Ее умный, порой дразнящий взгляд, смеющиеся глаза — только глаза, — когда она осознавала свою правоту и ждала, пока он это признает. Ее лукавый вопрос вечером, в темноте, в его объятиях: «Что хорошего произошло сегодня?», на что он всегда отвечал, потому что нисколько не сомневался: «То, что я сейчас тебя обнимаю». От этих слов в горле вставал комок, в чреслах горел любовный огонь. А после — ее дыхание, ровное, как тиканье настенных часов; простая колыбельная, не требующая слов. Вот что ему дорого в жизни. «Надо же, чем питается любовь. Такими простыми, обыденными вещами».

Лоренс курил, давая Дине время. Пусть она все хорошенько обдумает. Она поймет, хоть и не сразу, что ее враг, если уж говорить о врагах, не воспоминания мужа, а собственное воображение.

Когда Лоренс вернулся, Дина рассеянно заморгала. На ней был дорогой нежно-розовый халат, и она расчесывала распущенные и перекинутые через плечо волосы.

— Я послушалась совета картины.

— То есть?

— Перестала вышивать. — Она слабо улыбнулась. — Взглянула в книжку. Меминерис. Эразм пишет, когда Фрасибул освободил Афины от режима тридцати тиранов, то издал указ, запрещающий всякое упоминание о прошлом. Этот указ назывался «Амнистия».

Дина! Ах, Дина!

Его глаза наполнились слезами. Дина расплылась, превратилась в розовый мазок, и он опустил глаза на Дирка, посапывающего у ее ног, чтобы она не увидела слез, а еще чтобы не смотреть на картину. Скоро ему придется ездить по полдня, чтобы полюбоваться на полотно — да и то под присмотром жены. С ужасом Лоренс представил на месте картины новую вышивку, провозглашающую обет молчания и прощения. Нет! Дина не посмеет! Она не повесит ее туда.

Он опасливо проверил, на месте ли картина.

А потом, помолчав, сказал:

— Если бы она вместо того, чтобы смотреть из окна, обратила бы взгляд на нас, ей стало бы завидно.

Знакомая улыбка промелькнула на лице жены.

— Куда бы ты ни смотрел, со временем зависть угаснет, и ты будешь рад находиться там, где ты есть.

Относились ли эти слова к нему или к девушке на картине, он спросить так и не посмел.

Стыдно признаться — я забыла его лицо. Нет, не Жирара. Его.

Ну-ну, дитя, не смущайся; от смущения на коже выступают пятна, а это совершенно ни к чему. Я бы не стала болтать с первой встречной — есть, есть в нашей жизни секреты, — но раз уж ты спросила моего совета, тебе расскажу. Ведь, по правде говоря, я совсем не любила человека, которого отец выбрал мне в мужья, только скрывала это, как собственную наготу.

Конечно, пока не встретила его — музыканта из оркестра в мрачном кирпичном Маурицхёйсе. Они играли «Героическую» симфонию — ту самую, которую мы впервые услышали в Гааге, ни много ни мало через два года после того, как сестра написала о ней из Бовэ. На музыканте были элегантный бордовый фрак и красный муаровый жилет в тонкую фиолетовую полоску. И штаны — не тот пошлый черный шелк, который через день носил Жирар, а замшевые, подвязанные бантами и низко спускающиеся по ноге. Конечно же, он не был голландцем.

Должна тебе сказать кое-что о голландцах: хорошо, что у нас весь день впереди. На том концерте в Маурицхёйсе, для примера, можно было все еще встретить костюмы времен Людовика XVI, которые уже лет десять как вышли из моды. У нас на улице никто не показался бы в такой стыдобе — а эти, похоже, даже не замечали. Вот-вот, чудеса, да и только! Была там одна особа, отдаленно связанная с домом Оранских, седьмая вода на киселе, бывшая баронесса Агата ван Солмс (мой муж, кстати, считал ее очень милой), — так она все еще носила фижмы. А прическа! Намекая на вклад своей семьи в историю голландского флота, эта баронесса водрузила себе на завитые волосы кораблик — фрегат, что ли, — будто тот бесстрашно рассекает морские волны. Ну не дикость ли? На кораблике даже флаг был; впрочем, ей хватило скромности выбрать флаг Батавской республики. По мне, это страшно крикливый и безвкусный способ поминать морские завоевания Оранских. Прибавь сюда еще и красную бархатную ленту вокруг шеи в знак сочувствия тем, кого коснулась мадам Гильотина. Ни капли вкуса!