Юрий Давыдов - Март

Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.

Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.

На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».

Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.

Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:

– А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.

– Вот те раз! – будто приобиделся Желябов. – Нешто не помнишь, а?

– Ваше благородь, – залопотал дворник, озираясь. – Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…

– Иди, иди, – сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:

– Царица небесная, господин Слатвинский…

В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.

Квартирка номер двадцать три оказалась такой, каких в Петербурге тьма. Ну ничем не примечательная квартирка с кисейными, в мелкий цветочек занавесками и дешевенькой мебелишкой. У медного самовара, давно не чищенного, ручка отломана. Тарелки щербатые, фаянсовый умывальник в рыжих трещинах. На полочке – мыло, зубной порошок, бутылка с уксусом.

После обыска опять погнали дворников на Гороховую. Харитон Петушков самолично отправился, а младший, Гришка Афанасьев, тот – с супружницей. Арина – баба умная, оборотливая, лавку держит, потребуется Арина-то при солидном разговоре.

Офицер секретного отделения сразу и говорит:

– Как же это, братцы? Такой, можно сказать, атаман жил, а вы и глазом не моргнули?

Но дворники не сробели – офицер, видать, обходительный, веселый.

– Ну ладно. – Офицер закуривает, перышко берет. – Вы вот что, по всей правде, по совести отвечайте.

– Мы завсегда, ваше благородь, – поспешает Петушков, потому как он, значит, старшой.

– Жилец-то ваш, Слатвинский, один ли жил?

– Зачем один, ваше благородь? Оне с сестрицей проживанье имели, с госпожой Войновой. А она, ваше благородь, Войнова-то, приписалась у нас прежде братца.

– Войнова? Очень интересно… Тэк-с. Ну, а кто ж из вас и когда эту самую Войнову в последний раз видел?

Петушков с Гришкой перешепнулся, Гришка – с Ариной. Решено было, что вот она, Арина, последней госпожу-то Войнову и видела. В субботу, аккурат посля обеда. Забегла эта самая Войнова в Аринину лавку, коленкору купила, а после уж ни слуху ни духу.

Офицер перебросил папироску в губах, почеркал перышком и предложил:

– Опишите внешность.

– Чего?

– Внешность, говорю опишите. Наружность.

Петушков с ноги на ногу переступил.

– К примеру, меня взять, ваше благородь, не обучен писать. Вот, может, она…

Арина закраснелась:

– Писать, господин ахвицер способная. А как вы это изволите? Внешность…

– Писать не надо, – улыбнулся офицер. – На словах надо. Из себя какая?

– Маленькая, – ободрился Петушков, – не в теле.

– Не в теле, – поддакнул Гришка. – Это точно. Маленькая.

– Глазастая, – добавила лавочница, – и на барыню вовсе не похожие.

И заладили: «маленькая» да «не в теле», «глазастая» да «обходительная». Офицер усмехался, хмыкал, а потом и осерчал.