Елена Хаецкая - Симон-отступник

Тогда Симон покинул свой лагерь и вместе со своим братом Гюи и Ангерраном пошел к Заре. Он ступал медленно, словно боялся оступиться среди трупов, камней, стрел, брошенных повсюду бревен. И вот что-то мелькнуло среди поваленных друг на друга человеческих тел. Симон наклонился, нетерпеливо отбросил в сторону мертвую, уже коченеющую руку – убитый венецианец словно и после смерти судорожно цеплялся за землю Зары – и взял в ладони упавший со стены образ Пресвятой Девы.

Образ был совсем маленький и поэтому уцелел, только был сильно испачкан кровью и копотью. Ангерран протянул руку:

– Что вы нашли, мессир?

Симон показал ему. Ангерран молча стиснул плечо Симона и ничего больше не сказал. А у Симона вдруг заныло в груди. Болело почти нестерпимо, как будто к его коже приложили раскаленное тавро. Симон даже провел пальцами по рубахе, однако ничего не почувствовал – все было холодным.

И он забыл о боли, привыкнув к ней, – как часто делал и раньше, и впоследствии.

Они вошли в горящую Зару. Рыцари успели передраться с венецианцами, не поделив добычу, и на горящих, разоренных улицах шла всеобщая свалка: все против всех. Несколько раз разъяренные дракой люди бросались на Симона; брезгливо кривя губы, Симон отбрасывал их, не прикасаясь к мечу, голыми руками.

Втроем они прошли весь город. Большая улица, охваченная смятением, вывела их к храму. На площади перед церковью уже лежали несколько убитых, однако сама церковь не была тронута ни пожаром, ни грабежом.

– С них станется, – проворчал Гюи де Монфор.

Они поднялись по ступеням и постучали в запертую дверь. Им не хотели отворять, сердито кричали что-то на непонятном языке. Симон сказал:

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа.

Дверь приоткрылась. На Симона уставились перепуганные глаза: монах.

– Почему ты здесь? – спросил его Симон. – Ты должен быть там, с ними, когда их убивают!

И подал ему найденный у стен образок.

Монах все так же испуганно выхватил образок из пальцев Симона и тут же с лязгом захлопнул дверь.

Тут жар от невидимого тавра стал нестерпим. Симон вдруг побелел, пошатнулся. Боль не хотела, чтобы о ней забывали.

– Что с вами? – спросил Гюи де Монфор.

– Не знаю, – сказал Симон. – Идемте же дальше.

Они прошли весь город, от ворот до ворот, и всюду видели одно и то же: опустошение, вывороченные камни, разваленные или горящие дома, каких-то растрепанных людей, волочащих за собой тюки с барахлом.

– Уйдем отсюда, – сказал, наконец, Симон, когда его сердце насытилось страданием.

В своей палатке, сняв рубаху, он увидел, что крест на его груди раскалился и выжег на коже, над самым сердцем, большую рану, которая потом долго еще болела и никак не хотела заживать.

К ночи Зара сдалась, а с наступлением темноты всякие стычки на ее улицах прекратились. Утомленные непрерывным пятидневным штурмом, люди заснули там, где настиг их сон.

Наутро же Заре предстояло пробудиться лишь для того, чтобы полнее осознать свое плачевное положение. Стены и башни и прочие укрепления, какие еще уцелели после приступа, было решено срыть; многие здания были, по распоряжению дюка, разрушены (это распоряжение считали весьма разумным, и Симон, будь он, подобно дюку Дандолю, врагом Зары, поступил бы точно так же).

Дабы довершить разорение города, дюк предложил победоносному воинству провести в нем всю зиму. Ибо любому ясно, что прокормив в течение целой зимы такое многочисленное и прожорливое войско, как наше, по весне Зара умрет голодной смертью, уподобившись пеликану, который выкармливает детенышей собственной кровью, отчего и умирает, едва лишь те подрастут. Так и мы предполагали высосать все жизненные соки из захваченного нами города, чтобы нам жить, а ему – проститься с жизнью.

Было также решено поделить город пополам, чтобы одна из этих половин принадлежала латинскому рыцарству, а другая – венецианцам, и я не могу сказать, которой из двух половин пришлось хуже.

Симон и Гюи заняли большой красивый – до разграбления – дом недалеко от церкви, той самой, куда они стучали в день падения Зары. Аббат Сернейский был с ними, ибо Симон опасался за его жизнь. Хозяин того дома, где встал на постой Монфор, был убит на второй день штурма; его семья, оглушенная потерями, в безмолвии и покорности взирала на то поругание, которому неизбежно подверглось их жилище. Для начала мы забили и съели у них птицу, оставив хозяевам лишь кости. Симон сказал этим людям, что им придется перейти в помещения, где прежде обитала прислуга, а прислугу либо выгнать долой, либо переместить в загоны для скота, ибо скот все равно скоро будет съеден. Больше Симон с этими людьми не разговаривал; те же старались не попадаться ему на глаза.