Петр Дедов - Сказание о Майке Парусе

Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:

— Здравствуй-ка, добрый молодец!

Маркел отшатнулся.

— Да не бойсь, я — Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, — приветливо пояснил он. — Где Василек-то?

В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.

— Бросай-ка свою пушку! — крикнул он. — Теперь не уйдешь!

— А куда мне уходить? — миролюбиво отозвался Микешка. — Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...

Он присел на валежину, положил рядом ружье, достал кисет с табаком, неторопливо стал закуривать.

— Арестованный ведь ты! — подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. — Вязать тебя будем, сукина сына!

— Побалуй у мене! — прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. — Дай сюда ружье, чего лягаешься!

Он поднялся в рост — огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.

Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!

Это вот и мешало всегда Маркелу — всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».

Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:

— Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..

— Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?

— Родился здесь и вырос... Тайга для меня — што дом родной.

— Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.

— Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.

— Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?

Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.

— И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? — спросил дед Василек. — Три года тебя словить не могу, а тут — на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?

— На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя — зашибу.

— Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять — хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?

— На мой век хватит.

— А вот это видел? — дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.

Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза — хохотал долго, с подвывом.

— Ну дак... словил ты меня... наказывай, — наконец выдавил он. — Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?

— А приговор будет такой, — серьезно, даже торжественно объявил Василек, — во второй раз попадешься — к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.

— Ну, а счас-то? — Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: — Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!

— Счас-то? — старик подумал. — На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу — властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...