Элизабет Херинг - Служанка фараонов

Луна уже шла на убыль и еще не взошла. Забыв о всякой осторожности, я бежала как одержимая. У смоковницы я остановилась, прислонилась головой к ее растрескавшейся коре, как бы ища у нее поддержки, и тяжело дышала.

И тут как будто весло ударило по воде. Я испуганно спряталась за широкий ствол, так чтобы меня не было видно со стороны Реки, и тогда услышала свое имя, и две руки втянули меня в лодку.

– Я знал, что ты придешь… и сегодня тоже!

Он греб против течения. Теперь я не могла удержаться от слез, чтобы выплакать все упрямство, и все разочарование, и всю тоску, и всю ярость, и свой гнев на себя за то, что я была полна тоски, и так разочарована, и так упряма… и за то, что даже стыд не удержал меня и я откликнулась на его зов.

Околдовывал он, что ли, людей? А может, все колдовство заключалось в том, что он носил корону? Но сегодня-то короны на нем не было, и уж тем более не было ее в тот день, когда он нарядился гребцом! И не было у него надо лбом золотого венца со змеей!

Он не мешал мне плакать. Не пытался утешить. Он сказал:

– Если ты станешь моей возлюбленной, ты узнаешь много горя, – и прибавил: – ты подвергаешь себя большой опасности, потому что, если Хатшепсут догадается о твоей любви, она прикажет убить тебя. – Затем спросил: – Ты умеешь лгать – каждым словом, каждым движением, каждой улыбкой, глазами и походкой? И ты сможешь, несмотря на это, быть со мной всегда правдивой?

Я не ответила на его вопросы. Тогда он сказал:

– Я слышал, как ты поешь. Тогда я подумал, что ты умеешь все это и что ты как раз такая, какой должна быть женщина, которая будет моей возлюбленной. – И наконец он сказал: – Я ведь тоже узнал тебя, Мерит-ра!

Тогда в первый раз он произнес так мое имя, и никогда никто другой, кроме него, не называл меня им:

Мерит-ра! Возлюбленная Ра!

Было ли оно теперь моим большим именем?

Да, но Ра был моим солнцем, которое неизменно всходило для меня, будь вокруг даже ночь! И я бы поднялась с ним на любой небосклон, а когда для этого пробьет час, ни минуты не колеблясь, последовала бы за его ночной ладьей.

В это время я узнала, что такое любовь и что такое ненависть. Не то чтобы я ненавидела Нефру-ра, когда на Празднике долины она стояла при всех своих регалиях великой царской жены рядом с Тутмосом. Я переживала вместе с ней как сестра. Я не завидовала ей.

Раньше обычного царственные жены пожелали отправиться на носилках домой, и Тутмос остался один с гостями в Вечном жилище своих предков. В воздухе висел дым от жертвоприношений и запах вина, которое в больших кувшинах разносили присутствовавшим на празднике. Но Сенмута среди них не было.

Я описала Тутмосу то место, где в скалах были прорублены подземные штольни, а также камень, который нужно было отодвинуть в сторону. Потом, когда дух вина подчинил себе головы, я незаметно выскользнула из зала, где еще продолжали петь и танцевать. С большим трудом с помощью палки я подвинула камень на ширину ладони и протиснулась в темный коридор. Там я сидела и дрожала, потому что в узкую щель проникал холодный ночной воздух, а углубляться в жуткую, недостроенную гробницу, вызывающую ужас, мне было страшно. Может, это вовсе и не гробница? Может быть, этой дорогой Анубис вел преображенных в царство Осириса? Может быть, по ней ходили души умерших царей, посещавших свои тела в Вечном жилище?

Никакая сила на свете не заставила бы меня добровольно прийти в это жуткое место, кроме одной: где же иначе найти тот уголок между небом и землей, которому позволено видеть нашу любовь?

Долго сидела я там, бледная как полотно. Наконец, заскрипел песок. Пока шаги приближались, мне внезапно пришла в голову мысль, что ведь не только Унасу могло быть известно это потайное место! А что если сам Сенмут?.. Кровь застыла у меня в жилах, но убегать было уже поздно.

Я была близка к обмороку, когда руки Тутмоса коснулись моих плеч. Значит, все было хорошо, а раз так, то забыты все страхи, прошли все ужасы!

Хотя он и отдал должное вину, но пьяным не был, потому что его крепкая натура выдерживала больше других. Я еще никогда не видела его таким разговорчивым, и он не страшился мертвых царей!

Не боялся он и здравствующих! Как бы Хатшепсут ни подчеркивала свою власть! Как бы ни хотела запугать его своей надменностью!

Ложью было все то, что она приказала высечь на стенах храма! Начиная с изображения ее рождения вплоть до коронования! Будто бы сам Амон в образе ее отца приблизился к ее матери и зачал ее? Ну и умен, должно быть, тот жрец, который придумал эту легенду о рождении царицы! А сколько золота дали за это цари его храму! И возвысился Амон над всеми богами державы, и возвысился дом царя над всеми великими домами державы. Есть ли еще кто-нибудь, кто не получает свое дыхание от царской милости? Где теперь род тех царьков, которые хозяйничали в своих владениях и ни в чем не отчитывались перед фараоном? Кто еще вспоминает о них, о тех, кого нельзя было сместить, кто всегда наследовал своим отцам и кто сделал царя первым среди равных?