Михаил Каратеев - Карач-Мурза

Подождав, пока раненый пополдничает зажаренным на вертеле тетеревом, которого застрелил из лука Илья,– старик дал ему выпить вчерашнего отвара, после чего Карач-мурза, как и накануне, тотчас заснул и спал до вечера, когда все это повторилось снова. И так продолжалось еще два дня: больной просыпался только для того, чтобы поесть, а потом, выпив ковшик горького зелья, вновь погружался в сон. С каждым новым пробуждением он чувствовал себя все лучше, и наконец, на третий день, после ужина Ипат больше не дал ему своего снотворного питья, а, осмотрев его раны, удовлетворенно промолвил:

*Мстислав Михайлович – первый князь Карачевский и Козельский,– сын св. Михаила Всеволодовича, великого князя Черниговского, прадед Карач-мурзы. Он умер в конце восьмидесятых или в начале девяностых годов тринадцатого столетия.

– Ну, вот, княже, теперь ты здоров, ровно бы тебя сохатый и вовсе не бодал. И завтра можешь смело пускаться в путь: доедешь без помехи не то что до Звенигорода, а хоть до самой Орды.

Карач– мурза посмотрел на старика с нескрываемым удивлением. В избе они находились одни,-Илья и Макар предпочитали спать на свежем воздухе, благо время стояло сухое и теплое.

– Почто ты назвал меня князем? – спросил он.

– Зову, как тебя по рождению твоему и по сану звать положено.

– Отколе ты это знаешь?

– Да ведь не за зря же меня все окрест колдуном почитают,– усмехнулся Ипат.– Хотя для этого случая колдовства и не надобно: я тебя враз признал,– больно уж похож ты на родителя своего покойного, на князя Василея Пантелеевича.

– А ты его так близко знавал, что доселе помнишь?

– Я кого раз увидел, того вовек не забуду, княже. А родителя твоего и весь род ваш знаю я добре. Еще деда твоего, князя великого Пантелея Мстиславича, врачевал я от хвори, вот как ноне тебя.

– А отколе знаешь, что путь мой отсюда в Звенигород, а после в Орду? – помолчав, спросил Карач-мурза.

– Иному бы сказал, что мне духи открыли, ну, а тебя морочить не стану: ведь раны-то твои леча, видел я, что креста у тебя на шее нету,– стало быть, ты не русской веры. Да так оно и быть должно: князь Василей-то отселе утек в Белую Орду и в обрат не воротился. Значит, коли есть у него сын,– там ему было и родиться.

– Ну, а Звенигород?

– И тут колдуном быть не нужно, а только лишь иметь разум: не зря же ты из Орды в наши края приехал. Ну, а теперь, к примеру, был бы я на твоем месте,– с чего бы тут начал? Вестимо, допрежь всего, стал бы искать грамоту, украденную у твоего родителя, в коей сказано о твоем праве на княжение в Карачеве. А где же ей быть, той грамоте, коли не Звенигороде?

– Да отколе ты знаешь о той грамоте и о том, что она Звенигороде?! – воскликнул Карач-мурза, пораженный стройностью рассуждений и прозорливостью старца.

– Вот этого я тебе не открою, хотя и тут колдовства никакого нету.

– Коли ты все знаешь, скажи: сыщу ли я ту грамоту и будет ли мне от того какая польза?

– Могу и это сказать… Только здесь уже не обойтись без того, что люди зовут колдовством,– промолвил Ипат. – Ох не люблю я этого,– не легко оно мне дается, – ну, да для тебя сделаю, ибо пред тобою в долгу: согрешил против родителя твоего… Знал я тогда, что вороги супротив него затевают, да, побоявшись их мести, о том не упредил. А он был со мною ласков и щедр… Ну, что же, коли хочешь знать, иди за мною.

С этими словами старик взял с полки свернутый кусок белого полотна, а из угла – стоявший там заступ и вышел из избы. Карач-мурза, с легкой жутью в душе, последовал за ним.

Молча пройдя шагов триста по узкой лесной тропинке, они вышли на небольшую круглую поляну, залитую лунным светом. Здесь старик, передав своему спутнику заступ, опустился на колени, скрестил руки на груди и наклонил голову так, что борода его почти касалась земли. Так он простоял недвижно несколько минут, что-то тихо бормоча. Потом внезапно, весь содрогнувшись, пал на землю, распростершись ниц и раскинув крестом руки. И в этот миг не сводившему с него глаз Карач-мурзе показалось, что вокруг неподвижно лежащего перед ним тела из почвы струится мягкое голубоватое сияние. В суеверном трепете он закрыл глаза, шепча про себя молитву, а когда минуту спустя снова их открыл – странного света уже не увидел. «Наверное, то ветерок пошевелил вокруг старика траву, посеребренную лунными лучами, а мне невесть что померещилось»,– подумал он, не без усилия овладев собой.

Ипат между тем снова встал на колени и, расстелив перед собою принесенный полотняный платок, тихо сказал, не оборачиваясь: