Александр Говоров - Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

— Ого-го! — вскричал Варлам, даже турецкая чалма у него развязалась. — И ты молчишь? Сие Канунников тебе устроил? Вот уж поистине царский дар!

За дверью кто-то топал ногами, отряхая снег, потом постучал трижды, символизируя троицу, — чтобы бесы не проникли.

— Аминь! — сказал Варлам, позволяя войти.

Это был Максюта в клубах морозного пара. С холоду его попотчевали пивком, а баба Марьяна спешила наложить ему закусок.

— Ну, отпустили тебя, рекрут? — спросил Киприанов.

— Три дня гулять, потом в Питер потопаем — ать-два! Там и муницию выдадут, а то, пока по дебрям будем добираться, все казенная одежка в лоскут обратится.

— И как это начальство не боится, что ты сбежишь? — съехидничал Варлам.

Максюта заголил рукав и показал бледно-синий крест, наколотый на руке выше локтя, — знак, что человек поверстан и принадлежит уже царю.

— Каб не эта солдатчина, женился б ты, Максюта, — пригорюнилась баба Марьяна, которая в своем счастье готова была всех переженить.

— Солдатские жены — пушки заряжены! — захохотал Федька, который успел оправиться после давешней конфузии.

— Лучше дядю Саттерупа на русачке женим! — предложил Максюта. — А то, как только я в сраженье пойду, сразу замиренье настанет и пленных отпустят. Пусть уж в свои свейские края с русскою женою поедет.

— Не отдам дядю Саттерупа, не отдам! — закричал малыш Авсеня, который сидел у шведа на коленях. — А кто со мной станет в пятнашки играть?

Они хохотали, перебрасывались шутками, а Киприанов нагнулся к сыну, сидевшему задумчиво:

— Не кручинься, Васка, соколенок мой. Бог с ними, с Канунниковыми. Найдешь ты себе суженую по душе.

Бяша хотел ему что-то ответить, но, пока он собирался это сделать, отец встал и вышел, а вернулся с листом Брюсова календаря.

— Прочтем-ка, други, что на год минувший звезды через Календарь сей Неисходимый нам предсказывали. Вот он, 1716 год, — под знаком Меркурия, бога торговли, и под Венус — сиречь любви и веселия. «Когда злые люди содружество учинят, то внимай делам их и внемли себе от злых советов их, ибо они токмо ищут от чуждыя мошны насыщатися… Великим господам и сенаторам також-де не все по желанию их возможет быти, но многие противности возмогут являтися». Гляньте-ка, братцы, планиды-то нам не так уж ложно прорицали!

— Пойдем, есть дело! — шепнул Максюта Бяше через плечо бабы Марьяны.

Та посторонилась, ворча:

— Идите уж, тайная канцелярия, посекретничайте напоследок!

Они вышли в подклеть, но там все было загромождено вещами, готовыми к переезду. Перешли в запертую книжную лавку.

— Холодно у тебя тут, Васка! — ежился Максюта. — Уж год прошел, как я тебе советовал печь поставить…

Он состроил плаксивую гримаску и произнес словами из песенки:

— «Терплю болезни лютые, любовь мою тая…» Слушай, Васка, ну что ж ты надумал про Степаниду? Зело время поздает!

Бяша молчал, не зная, что ответить. Татьян Татьяныч уж прибегал к нему утром от Стеши. Степанида сидела под замком, но велела передать, что готова на все.

Максюта сорвал с головы колпак и в сердцах шлепнул его об земь.

— Эх, какой же ты нетударь-несюдарь! Мне бы да твою удачу, только бодливой корове бог рог не дает!

Окоченевший в казенным опорках и рогожном армячке — таким его выпустили из тюрьмы, чтобы сдать в рекруты, — Максюта прошелся дробью, отбивая трепака. Потом остановился.

— Ну, слушай же, сие в последний раз. Я только что был у нее, и послание самое доверительное. Сегодня — родительская суббота. Стеша отпросилась на Пятницкое кладбище, мать помянуть. На исходе обедни, у Иоанна Предтечи. Слыхал, байбак?

Но Бяша молчал, потупившись. И Максюта, не выдержав, крикнул, сжал кулаки так, что ногти впились чуть не до крови:

— Если ты не пойдешь… Я не знаю, что с тобой сделаю, если ты не пойдешь!

На Пятницком кладбище и у Бяши была мать погребена, это кладбище приходское для Кадашей, а Канунниковы сами из этой слободы.

Бяша пришел и бродил между могилками, где в тусклом снежном свете рано угасающего дня была видны там и тут мерцающие огоньки — это догорали на холмиках поминальные свечки. Летом здесь заросль сплошная, буйство листвы — кленов, ясеней. Сейчас сквозь голые ветви кустарника снежная пустыня кладбища с тенями крестов кажется особенно печальной.

Могила матери ухожена — ни одного из установленных шести поминальных дней в году они с отцом не пропускали, и крест деревянный, по-старинному восьмиконечный, отец сам выстрогал. Хотелось вздохнуть глубоко, из самого донца души: «Мама, мама, зачем же я такой получился у тебя безудальный?» Где-то она лежит там, внизу, под спудом промерзшей, как камень, земли… Как Устя пела свои каличьи стихиры: «И место темное, и черви лютые, и пропасть подземельная!»