Николай Кузьмин - Меч и плуг [Повесть о Григории Котовском]

— Ай-ай-ай… — сочувственно пропел он, поматывая своей косой бородкой. — Надо же!

Он ловко отодрал от изнанки халата клок мягкой изношенной тряпки, присел и взялся за проклятый безжалостный браслет, стараясь не задевать свежую рану. Просовывая тряпочку между железом и телом, он отпихивал мешающие ему руки Котовского.

— Да я сам… Чего вы? — бормотал Григорий Иванович.

— За это маленьких ругают, а вы… — приговаривал товарищ Павел, и от его стариковского ворчания гнев Котовского совсем сошел на нет, он остро почувствовал боль в израненной ноге. Кажется, в самом деле погорячился. И чего, спрашивается, разбегался?

Наблюдая за умелыми руками товарища Павла, Котовский понял, что перед ним тоже опытный заключенный. Выяснилось, кстати, что старик сиживал и в Смоленске, и в Орле, но вот в Николаеве, в тамошней так называемой образцовой тюрьме, побывать ему не довелось.

И все же затрещина надзирателя не выходила у Котовского из ума.

— Что же, — неожиданно спросил товарищ Павел, — если бы он тронул вас, не стерпели бы?

В голову опять ударила кровь, окаменели ноздри: как наяву представил он пьяное мурло Хабалова, наглый, безбоязненный замах его руки…

— Уб-б-бил бы! Г-горло вырвал! — У Котовского запрыгала челюсть, он стиснул зубы, прикрыл потемневшие глаза. — Ненавижу!..

Усики на побледневшем мучнистом лице казались наклеенными. Товарищ Павел только головой покачал. Видимо, и страшен же человек в гневе!

— Ах, молодые люди, молодые люди… Погляжу я на вас, Григорий Иванович… Какая в вас силища пропадает, а? Уму непостижимо. Ну чего ты кипишь попусту? Чего?

— Не могу! — Гнев снова поднял его на ноги. — Терпения нет.

Снизу вверх товарищ Павел посмотрел на него с едва заметной усмешкой:

— А ты копи. Подкапливай помаленьку. Потом пригодится.

— Накопил уже… во! Через край хлещет!

Расхаживая по каменному закутку, Григорий Иванович бренчал железом и говорил горячо, сбивчиво, безостановочно. Копить и ждать… Говорили ему об этом, советовали. Но он не может, не в состоянии. Ведь жизнь же уходит! Чего ждать? Чего дождешься? Он признался, что не верит, будто в самое ближайшее время удастся свалить такую махину, каким ему представлялось российское самодержавие. Он видел перед собой огромную силу, подпираемую армией, жандармерией, полицией, всей государственной системой угнетения и подавления. А кто за нами, то есть против тех, кто в столицах, на самом верху? Да, верно, злых в стране полно. Но уж больно сильны те… Говорил он с Молотобойцем, тот спит и видит организацию рабочих. Однако почему именно рабочих? В свое время он наблюдал за рабочими на заводе князя Манук-бея. Это, конечно, не крестьяне: ничего своего, только руки да тряпка, чтобы отгородиться в углу казармы от соседей. А между прочим, сказал он, в том же 1905 году крестьяне показали себя как будто поактивнее. Рабочие бастовали, баловались листовками и прокламациями, а крестьяне взялись как надо — за топоры, за вилы, пустили по усадьбам «красного петуха». Черт возьми, может, все же прав князь Кропоткин: уж лучше теребить помещиков в усадьбах, грабить, как он пишет, награбленное?

Товарищ Павел слушал терпеливо, не перебивал и копошился у себя в ногах, что-то там перематывал, подвязывал.

— Башка у тебя, Гриша, — хоть из ведра в нее лей, — признал он наконец, когда Котовский выговорился и умолк. — Но пихаешь ты в нее, прости меня, будто свинья по огороду идет: что подвернулось, то и давай. Какой дурак подсунул тебе писания князя? Ах, сам раздобыл! Да еще, наверно, таился, прятал, заглядывал украдкой? Поди- ка, «Речей бунтовщика» начитался? Ну сознайся же!

Он залюбовался смущением богатыря в оковах, в распахнутом на груди халате.

— Я не эсер, не думайте, — Григорий Иванович загородился ладонью. — Но признайтесь, что в тактике они ушли намного дальше всех.

— Еруслан ты, как я погляжу, — с тихим укором сказал товарищ Павел. — И как тебя до сих пор не пришибли — ума не приложу.

Вот, вот, то же самое говорил ему и Михаил Романов…

К двери подошел и заглянул в «глазок» надзиратель, пригрозил «доложиться кому следовает». Пришлось затихнуть на минуту, на две.

Нет, не соперник был Котовский старику в словесном бое. Товарищ Павел даже не спорил с молодым и несдержанным соседом. Топом человека, вынужденного объяснять прописные истины, он стал втолковывать: ведь сам же говорил, что самодержавие — это целая система угнетения, довольно продуманная и сильная. Так разве не глупо бороться с системой в одиночку? Это же все равно что ложкой вычерпать море! Против системы выстоит только система, сильная организация. Всякая другая борьба заранее обречена на неудачу. «Ты похвалил тактику эсеров… Мальчишество! Слепота!» Для настоящей революционной работы мало желания и преданности, готовности умереть, важней всего организованность и дисциплина. А террор, борьба одиночек — это от отчаяния. Еще Виктор Гюго остроумно заметил, что террор так же ускорит приход революции, как можно ускорить течение времени, подталкивая стрелки часов. Революция — это борьба масс, а не одиночек. Мы не в террор верим, а в другую силу — в рабочую организованность. Один в поле не воин. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — вот лозунг, который приведет к победе. Все иные пути, они, по существу, выгодны тем, кто наверху, ибо позволяют им разбивать своих противников поодиночке. Так что все эти княжеские призывы к грабежу награбленного, весь героизм даже таких выдающихся людей, как Халтурин, Желябов… Нет, нет, он признает, что «Народная воля» собрала редкостных, удивительных людей. Но разве не досадно разменивать таких людей на каких-то там царей? Ведь русские самодержцы, за очень редким исключением, бездарнейшие люди. Так стоят ли они подобных жертв? Это, простите, все равно что хрустальной вазой забивать вульгарный ржавый гвоздь. Да вот, кстати, последний пример, совсем свежий — Егор Созонов… Уж человек-то был! А на что потратил себя? Ну, убили Плеве. Так другой же пришел! Другой!..