Сергей Андреев-Кривич - Крестьянский сын Михайло Ломоносов

— А можно, значит.

— Тебе бы, а? Каково бы справилась?

— А я не хвалюсь. Ты как — на санях? Михайло-то, видно, пеший…

Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Он глубоко вздохнул:

— Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семёновна, вести станем.

— Об чём бы?

— А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.

— А… Догадлив.

— Как умру я — тебе добро.

— Чтой-то такая охота тебе, Василий Дорофеевич, себя хоронить? Не рано ли о смерти задумался?

Ветер изо всей силы ударил о бревенчатую стену.

— Не просто так-то сейчас в поле идти, — сказала, прислушавшись, Ирина Семёновна.

За прожитые годы Василий Ломоносов хорошо узнал нрав своей жены. Потому-то он удивлялся всё больше. Неладно как-то.

— Ты что?

— А ничего. Думаю просто, — и Ирина Семёновна поправила белый шерстяной платок, длинные концы которого, спускаясь с головы, были крестом перетянуты на груди и завязаны узлом за спиной. Она села на скамью к огню.

Василий Дорофеевич ещё попробовал:

— Теперь прямая дорога — всему тебе в руки.

— Не погодишь ли потому со смертью?

— Было бы в моей воле… — Он усмехнулся. — Слушай, Ирина Семёновна, ежели вдруг я распоряжусь — после смерти моей всё церкви, а?

— Всё может быть. Умом ведь бог тебя не обидел.

— Будто нет. Что у тебя к Михайле, давно, к примеру, вижу.

— А. Тут не ошибся.

— Так вот, Ирина, церкви на вечное поминовение души? Всё добро?

— А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твоё-то? — И Ирина Семёновна показала кивком головы на окно, за которым шумела метель.

— То Михайло. Не всякому…

— Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.

— Ага… Не завидно ли — на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?

— Судей много. Тебе ли о том судить?

Тут больше Василий Дорофеевич не выдержал. Он закричал бешено:

— Жена!..

Ирина Семёновна засверкала глазами:

— Жена. Ну! — и стояла выжидающе.

Ломоносов пошёл против ставшей во весь рост Ирины Семёновны. Она не сморгнула глазом.

Он заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, Василий Дорофеевич сказал:

— Не велика победа и честь.

— Да и в самом деле…

Василий Дорофеевич отошёл в сторону.

— Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто — чтобы верх. Гордыня.

— В чужой душе словно в потёмках читаешь. Мне-то и невдомёк.

— Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живём. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве — там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру — по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?

— Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеевич. Скушный ты.

Ирина Семёновна задула лампады и пошла в спальню.

— Погоди!.. — крикнул ей вдогонку муж.

Ирина Семёновна не повернулась и не остановилась. Василий Ломоносов остался один.

«Так. Со всех сторон обстало. В Михайле — молодость, молодая кровь кипит. С моё бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я-то видел, а посмотреть самому — лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать — и почёт от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаёшь. У Михайлы от молодости. А Ирина что? Женское дело — давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьётся. А всё к одному — всамделишного дела не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».

Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.

«Жизнь — она должна всё шире идти, всё больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда государство идёт? К разору и погублению. А ежели богатства в нём не прибывают, то тоже всё под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как государство, ежели в нём не идёт по-настоящему вширь жизнь, от соседа-ворога неизбежно разрушится, так и роду, ежели в нём настоящая линия не ведётся, пасть».

И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.

«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»

И он выговорил натужным шепотом: