Михаил Успенский: Адъюнкт академии Михайла Ломоносов

Михаил Успенский

АДЪЮНКТ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДЕ СИЯНС АКАДЕМИИ МИХАИЛА ЛОМОНОСОВ

глава из повесть-буриме "ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ВАРЯГА"

16 июля 1742 года.

...Рихман лежал на дне карбаса, тяжело и хрипло дыша во сне. Небритое лицо его опухло от гнуса - мазаться дегтем, по совету Михайлы Васильевича, он так и не захотел. Тунгусские олешки, подгоняемые каюром Егоркой, еле-еле тащили карбас вверх по реке. Солнце палило немилосердно, и казалось невероятным, что уже в сентябре водную гладь начнет схватывать льдом и невдолге ударят самые лютые морозы.

Егорка сказал, что впереди еще один порог, но не то беда, что порог, мало ли их, а то беда, что скалы, именуемые "щеками" здесь подойдут вплотную к воде, и олешкам придется плыть, и не смогут они вытянуть тяжелый карбас. Значит, придется загодя выволочь его на берег, выгрузить Разлучитель, надежно обернутый рогожей, взвалить многопудовую махину на спину и переть ее через тайгу в обход скал, туда, где будет поджидать их Егорка с пустым карбасом. От Рихмана помощи ждать не приходится, не помер бы - и то хлеб. От тунгусишек тоже проку мало.

Рихман опять примется ворчать, что не следовало переть эту махину в такую неслыханную даль, а поставить ее надлежало на Марсовом поле, не далее, и эффект был бы тот же_ И снова в тысячный раз придется объяснять честной, но глупой немчуре, что политическое сердце России и географический ее центр, увы, совершенно не совпадают, отчего и происходят все ее беды и напасти.

Карбас ткнулся в берег.

- Вставайте, Георг-Вильгельм, - сказал Ломоносов. Рихман с трудом разлепил глаза, вздохнул и поднялся. Потом с проклятием сорвал с головы пропотевший парик и хотел зашвырнуть его подальше в воду, но Ломоносов не дал - понеже куаферия сия от инсектов защищает изрядно, пояснил он.

Подошел Егорка, они вдвоем с Рихманом помогли взгромоздить Разлучитель на спину, и Михайла Васильевич, широко расставляя ноги в грубых поморских бахилах, двинулся вперед, глубоко впечатывая следы в мягкий мох. Рихман плелся сзади, волочил короба с провизией.

- Вы погубите себя, Михель, - сказал он. - Не говоря уже о том, что вы погубите Универсум...

- Что русскому на здоровье, то немцу смерть, - привычно отозвался Ломоносов. - Мне же сие привычно, единственно токмо апоплексуса страшусь тогда вам, сударь мой, затеянную мной комиссию исполнить надлежит...

- Чудовищную комиссию... - вздохнул Рихман.

- Я, чаю, сходен сейчас с некоторым негритосом либо арапом-невольником, расхохотался Михайло Васильевич так, что едва не сронил со спины драгоценный груз. - Да я и есть вечный невольник и мученик науки российской...

- Всемирной науки, Михель! - воскликнул Рихман.

- Жидкость же сия, коею вы, сударь, столь дерзостно пренебрегаете, получается из простой березовой коры методом дистилляции, сиречь возгонки...

Ломоносов долго еще распространялся о неисчислимых достоинствах дегтя, потом силы на разговор уже не осталось, и он начал было складывать в уме "Оду о дегте":

Напрасно смертные о дегте полагают, Когда смолою сей пренебрегают, Зане предмет, о коем говорю, Народом предпочтен хотя бы янтарю. Когда мужик сапог на прочность мажет, Не смирну с ладаном принесть себе он скажет, И умащая экипажну ось, Нам паки к оному прибегнуть бы пришлось. Коль девка не была в девичестве упорной, Чем на врата нанесть символ позорный?

Далее в голову полезли совершенные уже глупости: "Ай, фирли-фить, тюрлю-тю-тю, у нашего майора задница в дегтю". А потом и глупостей не осталось, одни красные круги перед глазами.

- Однако, остановись, Ломонос! - послышался голос тунгуса. Осторожно опустив Разлучитель на землю, Михаила Васильевич повалился рядом и некоторое время лежал, покуда Рихман и пятеро тунгусов кое-как вернули ношу в карбас.

Мимо глаз плыли безрадостные берега, Ломоносов задумался - может, прав немчура, и он, поморский сын, слишком о себе возомнил, дерзко поспорив с Создателем, который отмеряет Добро и Зло в пропорции, Ему одному только ведомой?

Любимым присловьем отца было: "Отвяжись, худая жись, привяжись, хорошая!". Маленький Миша почасту задумывался над этой простой на вид сентенцией, отчего в жизни так много худого и так мало хорошего. Вот если бы ее, жизнь, можно было как-то процедить сквозь густые решета, чтобы всякая скверна на тех решетах задерживалась, а людям оставался один сок, чтобы всякое дело разрешалось лишь благоприятным образом, чтобы мачеха подобрела и каждый день давала сметанную шаньгу...