Борис Тумасов: Не введи во искушение

Шандыбе с вёшенцами достался хвостовой вагон.

— Братцы, — заметил Сёмка Стрыгин, — хучь бы не потеряли нас дорогой.

— Ничего, подберут! — ответили весело.

Вдоль состава, постукивая молоточком по колёсам, шагал осмотрщик, открывал крышки букс, оглядывал смазку.

Шандыба, стоя у распахнутых дверей вагона, спросил:

— А скажи, господин хороший, до самого Замостья нас повезут?

Осмотрщик оставил вопрос без ответа. Сёмка Стрыгин полюбопытствовал:

— Скоро тронемся?

— Когда время подойдёт, так и поедешь.

— Суровый ты человек, господин хороший, — заметил Шандыба.

Весь день казаки томились в теплушках. Только в полночь эшелону дали отправление.

Когда все уже спали, поезд сипло засвистал и медленно двинулся. Четверо суток, с долгими остановками на узловых станциях состав тащился до границ царства Польского. Днём казаки, толкаясь у распахнутых дверей вагонов, разглядывали сёла и деревеньки, городки и местечки и удивлялись:

— Глянь-кось, до чего велика земля расейская!

— И повсюду люд живёт!

— А хатки-то, хатки. И земля, братцы, не наша Донщина. Звона озимая чахлая, ровно чахоточная, одни остяки стоят.

— Оттого мужики на Дон и едут. Им бы власть, они нашу землю меж собой поделили бы, — переговаривались казаки. — Пущай попробуют, враз руки поотрубаем!

— Дон наш батюшка — вольный только для казаков, и земля наша паевая, мы за неё службу несём.

Сёмка Стрыгин Шандыбу слегка плечом толкнул:

— Слышь, Ванька, слух есть, ты на Варьку поглядываешь.

Парни засмеялись. Кто-то озорно выкрикнул:

— Варькин папаша ему женилку-то вырвет.

Иван поднёс кулак к Сёмкину носу:

— Ты это брось, ино твой собачий язык укорочу.

Не миновать бы драке, да кто-то воскликнул:

— Дивись, вон ветряк на бугре! Прямо как у нас на хуторе.

Мельница-ветрянка работала, медленно вращались огромные крылья, рядом с лобастым курганом мужики с телег мешки с зерном сгружали.

— Эх, братцы, — сказал рыжий казачок, — любил «первый осенний помол. Бывало, с ночи очередь занимали. На привозе нередко с иногородними схватывались: никто никому спуску не давал.

— И у нас на хуторе такой ветряк стоит.

— В наших Вёшках вальцовка. Какой хошь помол делали, а уж крупчатку на пироги лучше нашей мельницы, считай, по всему Дону не мололи.

Солнце на заход спустилось, приблизились сумерки. Шандыба шинель на нарах раскинул…

— Спать, односумы. Чую, завтра на месте будем.

— Да уж скорей бы, какой-никакой горячей баланды похлебать.

Казачки улеглись, захрапели. Бодрствовали только дневальные, вглядывались в темень, негромко переговаривались:

— Как бы к утру дождя не нагнало.

— Вечером заря горела.

— К непогоде. В дождь выгружаться одна морока.

— Может, минует.

Паровоз натужно пыхтел, выбрасывая клубы сизого дыма.

— Эк раскочегарил!

— Зловредные энти людишки, машинисты паровозные из депо. Отец сказывал, первые бунтовщики в пятом году были.

— Смутьянов нагайкой поучить не грех...

— Да, не мешает в науку плёткой побаловать, ума вогнать.

Дневальный скрутил цыгарку, затянулся.

— Угости-ка, Никола, табачком.

— А свой-то придерживаешь?

— В сумке, а она на нарах. Не хочу ребят тревожить.

Никола протянул кисет.

— У меня махра деручая. Не сыпь много, щепотки хватит.

— Да я чуть-чуть и возьму. Махра у тебя духмяная, что есть, то есть.

— Дед самолично лист режет, а чего ещё добавляет, не говорит.

— Я твоего деда знаю, у него баштан. Кавуны добрые, на пуд вытягивали. Хлопцами, случалось, забирались к нему, а он учует — палит из дробовика солью. Не доведи бог попадёт, тогда и кавуну не рад.

— Тебе перепадало?

— Случалось.

— Дед соль крупную заряжал.

Где-то блеснула молния. Заурчал гром.

— Гляди, Никола, дождь не за горой.

Первые капли застучали по крыше вагона. Вскоре дождь разошёлся, повис стеной.

— Давай дверь задвинем, а то в вагон забивает.

Во Владимир-Волынский эшелон прибыл утром. Дождь хоть и прекратился, но грязь и хлябь кругом несусветная, на дорогах, на привокзальном базарчике. Намокшие тополя с обвисшей, ещё не опавшей листвой, промокшая водокачка красного кирпича, пакгауз под потемневшей черепицей. Стаи воронья кружились с карканьем. От всего этого на душе Шандыбы сделалось грустно, хоть волком вой. Так ему захотелось домой, на свой хутор, где жизнь устоялась и всё было обыденно. Теперь даже тяжёлые полевые работы казались праздником.