Алексей Варламов - Булгаков

А впрочем, что сказка? В письме Чаадаеву Пушкин писал: «Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу». Нам уже приходилось писать по этому поводу в одной из колонок в «Литературной газете»: духовенство по-прежнему носит бороду, а вот хорошее общество – где оно?

Мне наплевать (фр.).

Московское общество драматических писателей и оперных композиторов.

Иная картина взаимоотношений Булгакова с двумя женщинами обрисована в дневнике ослепленного завистью и стремившегося видеть в своем бывшем друге исключительно дурное Ю. Слезкина: «Когда пошли „Дни Турбиных“, положение у Булгакова окрепло – акции Любы у Миши сильно пали, – был момент, угрожавший разводом, но тут помог РАПП – улюлюканье и крик, поднятые им по поводу „Дней Турбиных“, а после и снятие и запрещение самой пьесы – ввергли на долгое время Булгакова в материальный кризис, и Любочка с ее энергией снова пригодилась – сожительство их продолжалось. До нового разрешения постановки „Дней Турбиных“, принятия к постановке „Мольера“ и пр.» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 2006. С. 606).

Это был тот самый Ю. Н. Потехин, сменовеховец, некогда возглавлявший «Накануне», вернувшийся в СССР и в 1937 году расстрелянный.

И далеко не случайно И. Я. Судаков предлагал автору довести пьесу «до формы монументальной трагедии» ( Смелянский А. М. Михаил Булгаков в Художественном театре. С. 265).

См.: Шор Т. К. Материалы к истории семьи Нюренбергов в Историческом архиве Эстонии. Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998.

Александр был архитектором, он умер в 1964 году в Гамбурге, а Константин, арестованный после присоединения Латвии к СССР, умер в 1943 году в Норильске. Подробнее об их судьбах в статье М. О. Чудаковой «Материалы к биографии Е. С. Булгаковой» (Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998).

Этот эпизод описан практически так же в письме Е. С. Булгаковой ее брату А. С. Нюренбергу, только сцена с поцелуем передана более сочно: «Я сидела на ковре около камина, старик чего-то ошалел: „Можно поцеловать вас?“ – „Можно, говорю, целуйте в щеку“. А он: „Ведьма! Ведьма! Приколдовала“. „Тут я и понял, – говорил потом всегда Миша, вспоминая с удовольствием этот вечер, вернее, ночь, – что ты ведьма! Присушила меня“» (Дневник Е. С. Булгаковой. С. 327).

«Жаль, что для мемуаристов не существует специальных тестов, определяющих правдивость и искренность автора. Плохо пришлось бы Ермолинскому перед детектором лжи. Я оставляю в стороне все его экскурсы в психологию: о многом он даже и не подозревает, хотя и претендует на роль конфидента М. А. Булгакова, который, кстати, никакого особого расположения к Ермолинскому не питал <���…> Видите ли, на Б. Пироговской Ермолинского, как и всех гостей, встречал рыжий пес Бутон. Его встречал не пес Бутон, а я, хозяйка дома, которая восемь с половиной лет была женой писателя Булгакова. Мне были посвящены им роман „Белая гвардия“, повесть „Собачье сердце“ и пьеса „Мольер“. Ермолинский не мог этого не знать, но по своей двуличной манере он забывает то, что ему невыгодно помнить…» ( Белозерская Л. Е. О, мед воспоминаний. С. 387–388).

«Что может быть общего между Булгаковым и Маяковским? А ведь было… Они уважали друг друга, и мне кажется, с удовольствием подчеркивали это… они, как это случается иногда в искусстве, разными путями шли по сути к общей цели. У них был общий враг: мещанство, пошлость, приспособленчество. Они оба боролись за чистоту внутреннего мира человека» ( Яншин М. М. Воспоминания. Письма. М., 1984. С. 48–49).

Ср. в дневнике Георгия Свиридова: «Подчеркивание Булгаковым своей традиционности было, несомненно, сознательным вызовом господствующим тогда мнениям, например стихам Маяковского: „Расстреливайте Растрелли“. „А почему не атакован Пушкин / И прочие генералы-классики?“. Любопытно здесь употребление слова „генерал“, служившего своего рода признаком чуждости, враждебности новой власти, бардом которой считали себя Маяковский и другие футуристы, вскоре после Октября объявившие себя „комфутами“. В основе этой деятельности было не глубокое ощущение Октябрьской революции, а желание „сторговать“ на ней. Вообще, торговый элемент сильно присутствовал в личности Маяковского, и слова его о том, что ему „рубля не накопили строчки“, – ложь. Да и речь шла не о рублях. Тут речь шла о низвержении великих ценностей и водружении на освободившемся месте своего имени. Вот из-за чего горел весь сыр-бор. Снедаемый ненасытным честолюбием, из-за него он и застрелился. Такие случаи уже бывали в истории».