Геннадий Прашкевич - Тайна подземного зверя

От едкого духа старичок чихнул.

Молодая красивая подняла лицо и старичок увидел, что у очага совсем не красивая сидит, и совсем не молодая сидит.

Увидел лицо старое, безобразное.

Испугался старичок, с урасы с криком спрыгнул:

«Жги, старая, нитки! Выкуривай, безобразная, чудовище!»

И бросился в халарчу бежать, сильно боялся, что старая безобразная его догонит.

Но старушка сама так испугалась, что с места сдвинуться не могла.

Жильные нитки сгорели, работа упала в очаг, тоже сгорела, а потом и огонь погас, наступила темнота.

Только тогда старушка очнулась, развела огонь и посмотрела вверх.

А никакого чудовища нет.

Тогда вышла из урасы.

Посмотрела кругом: пусто, пусто.

Только от уединенной урасы тянется по снегу узкий след.

Пошла по следу, поняла, что чудовище сильно испугалось плохого дыма от жильных ниток.

Вздохнув, в урасу вернулась. Огонь раздула, в кипятке вкусные шишки заварила. Чаю напилась, спать легла.

Что еще делать старой, безобразной?

За мяхкой рухлядью вора Сеньки Песка ехали -

Свешников, сын попов Елфимка, цыганистый Ерило, Гришка Лоскут.

Помяс, враз постаревший, распухший от обиды, все утро с криком падал Свешникову в ноги:

«Возьми!»

Даже Лоскут сплюнул:

«Да возьми ты его, Степан. Опасно оставлять с Микуней. Лисай избу подожжет из подлости, Микуня не выскочит».

Взяли.

Горизонт крыло низкой синевицей.

Бусил редкий дождь, сбивал последнего печального комара.

Внизу по-над Большой собачьей бродила живая еда – дикие олешки. Над крутыми берегами лежала сендуха – плоская, бесконечная, печальная, в нежном сиянье чахоточных желтых ондуш. Камни, как шубой, покрыты серыми мхами, кое-где синеет растение камнеломка – цветок без запаха.

Шли по берегу.

Собачья река бурно крутила водовороты, несла ободранные оследины, сметенные с берегов пни. Не торопясь и не оглядываясь, прошли место, где лежал по весне промерзлый труп носорукого. Будто приснился тот странный зверь.

Гришка Лоскут ехал рядом со Свешниковым.

Окончательно потеряв брата, Гришка заскучал, стал часто вспоминать про далекую новую реку Погычу. Иван Ерастов да Васька Бугор, не раз вспоминал с завистью, давно, небось, на той новой реке. Темнел лицом: ясно теперь, что сын боярский Вторко Катаев шел на Большую собачью не просто за носоруким. Шел сын боярский на Большую собачью с явным умыслом. Наверное в сговоре был с вожем Христофором Шохиным и с торговым человеком Лучко Подзоровым. Не зверь, заказанный государем, манил сына боярского, а большое незаконное богатство. Ведь известно, что большим богатством, даже ворованным, любому можно глотку заткнуть.

Помяс, сильно удрученный чудесным спасением передовщика, ехал на верховом олешке в стороне. Трясся, всего пугался, но ко всему жадно прислушивался. Крутил головой, узнав о спасении Свешникова, а особенно о тайном куруле бабы Чудэ. Даже впал в столь сильное отчаяние, что никого уже больше не боялся. Даже проклял несчастного слепца Микуню, который и в убогости своей по воле передовщика Свешникова попадал почему-то в долю невиданного богатства.

Да за что? Слепой-то?

Дрожал от ненависти.

Не понимал равнодушия Лоскута, не понимал строгого спокойствия сына попова Елфимки, постанывал от жадного нетерпения поскорее увидеть богатство, спрятанное в сендухе.

– Бабу сберег, – как бы угрожал, бормотал вслух. – Это я страшную бабу Чудэ для жизни сберег. «И довольно время твоим великим жалованием и с червишками питался… И всегда поминаючи твое милосердие к себе, утешался…» Не сберег бы бабу, кто вывел бы на богатство?

Тряс голой головой:

– «Сам, государь, веси, напрасно стражду и погибаю… И помощника и заступника себе в таковой сущей беде не обретаю… Рад бы, иже жив въшел в общую матерь землю… Поне же на всякий день смертное биение от спекуляторей приемлю…»

– Какие такие спекулятори? – ухмылялся Лоскут.

Лисай вздрагивал.

– Ты спасибо скажи Свешникову, гологоловый, – ухмылялся Гришка. – «Спекулятори!» Если бы не Степан, повесил бы тебя на ондуше.

– Господь на небе, дьявол во аде, а ты, Лисай, с Христофором Шохиным на земле, – строго подтверждал Елфимка. – Ты, Лисай, совсем плох. Ты заблудших христиан бросил погибать в сендухе, ты руку поднял на государева человека.

– Видишь? – ухмылялся Лоскут. – Вот Елфимка – Божий человек, а тоже повесил бы! Так что, Лисай, если тебе достанется малая часть от тех великих богатств, не тяни долго, жертвуй свою долю в ближний монастырь.