Юрий Петухов - Громовержец. Битва титанов

— Здравствуй, брат! — поприветствовал его Жив.

— И ты здравствуй… — вымученно улыбаясь, ответил Дон. — С чем пришел? Ежели хоронить и тризны править, так зря.

— Ты всех переживешь, — отозвался Жив в том же духе, с улыбкой, ободряюще.

— Гляди, не сглазь!

Вой, присматривавший за княжичем седым, помог ему приподняться, привалиться спиной к дощатой стене. В верхней палубной домине было прохладно для раненого, Жив хотел было приказать снести его вниз, в трюм. Но старший брат, угадав мысли по глазам, по поворотам головы, просипел:

— Здесь хорошо, дышать легче… там не могу! Ты вот что, дай-ка мне меда!

Жив огляделся, увидал у самого стола на полу корчажку с хмельным напитком, поднял, протянул Дону. То припал к ней надолго. Только кадык под растрепанной бородой нервно дергался. Пил, значит, раны мучили, только боль медами надолго не утишишь, не усластишь.

— Пришел я совет держать, — признался Жив. — Вольно было тебе под Олимпом силы свои испытывать наособицу. Да теперь, хочешь не хочешь, надо вместе держаться. Иначе смерть!

— Вместе и будем, — отозвался Дон с одышкой, пуча налившиеся кровью глаза. — Куда ж я теперь один? Покуда немощный, бери в свои руки бразды, Жив, так и людям скажи. Дон сам, мол, младшему власть уступает на время болезни телесной… А там видно будет. Ну, а не по сердцу тебе слово мое, так вынай меч, вот тебе моя душа! — Он отвел замотанные руки от груди. — А хочешь, так в море бросай!

Жив улыбнулся. На время… Так и получится. Нелегко с братом придется, ох, нелегко! Только в любом деле одна голова нужна. Там где гидра многоглавая, там разорение и власть вражеская, изуверская, убивающая народ. Ничего, время рассудит.

Он присел возле раненого, на край шкуры.

— Что думаешь, брат, — вопросил тихо, — оборону держать будем? Или в бегах жизнь коротать?! Дон ответил сразу, словно ждал вопроса.

— Отдышимся малость, рать соберем! Не ждать будем, сами в драку полезем. Беглые долго не живут, на беглых борзые есть. А я не заяц, брат, и не лиса. Да и поздно мне бегать, годы не те…

Жив молчал, слушал.

— А ты знаешь, что я больше всего любил, покуда меня батюшка родной в погреб не бросил? — продолжал Дон совсем о другом. — Знаешь, брат? Жив покачал головой.

— По морю синему на стругах и лодьях хаживать, с ветром спорить и воды под себя подминать. Только на море свобода для меня! Не в теремах да палатах…

Жив усмехнулся еле приметно, пряча улыбку в русых усах. Хорош Дон, про свободу складно говорит, только сам в великокняжеский терем метит, на престол, а там не до ветров и волн будет.

— Зря смеешься, зря! — Дон умолк, лицо его исказилось гримасой боли, меды, и впрямь, не помогали — свежие раны болят нешуточно. Побелел весь, по лбу испарина пошла. Но пересилил себя, сказал: — Не власть мне нужна. Только правда!

— Всем нужна правда, — переиначил слова братние Жив. Погасил улыбку на губах. Всмотрелся цепким взглядом в Дона. Могуч тот, крепок телом даже сейчас, иссеченный весь… и не только телом. Такой любую хворь переборет. Это не Аид немощный и духом павший, это борец, титан! Ему бы по праву править над Русией. Да только ведь отца готов бьи убить родного, дай волю — разорвал бы руками собственными. А еще о правде говорит взыскует ее… родителей своих, какими бы ни были они, не по правде жизни лишать. Всем хорош Дон — и умом, и телом, и духом. Но нет в нем чего-то эдакого, что ряд дает, без чего властитель не пастырь стаду своему, но волк… Нет, и так неверно, не волк Дон. Брат старший! И права своего не отдаст. Нечего и надеяться. Верно Скил предрекал, верно.

— Всем правда нужна, — повторил Жив. — За правдой и пришел к тебе, брат. Старшинства твоего не отрицаю. И ежели понадобится, под твою руку встану. На том крест целую! — Жив поднес на ладони к губам свят-оберег, доставшийся от матери, княгини великой Реи, поцеловал его, спрятал за пазуху. — Одного от тебя жду. Слова крепкого. Что никогда не пойдешь против меня! А я — против тебя никогда! Иначе все попусту, иначе лучше мне было на Скрытие в норе сидеть, а тебе в погребе!

Дон кивнул. Нахмурился. Видно, слово ему нелёгко давалось, видно, не привык бросаться им. Младший пришел с честью. Много таких, что увечного и в расчет не взяли б, с израненным даже говорить бы не стали. А этот пришел… дикарь, беглец, а может, и самозванец. Нет! Дон отбросил последнее, нет!

— Ты мне свободу дал, — просипел он. — А я за добро привык добром платить. Вот тебе мое слово!

Он протянул руку. Жив сжал ее. И ощутил, что силушка в Доне немалая, великая силушка, даже нынче, в болезнях и слабостях. Но еще он почувствовал, что сила эта не злая, что против него она не обернется.