Юрий Петухов - Громовержец. Битва титанов

— Загнемся мы прежде, чем сюда сунутся враги наши. Сами себя погубим, изведем вконец!

Ворчал, но работы тяжкой не бросал. Хотя и ждала стареющего воеводу в зеленых долах Скрытня, в теремке рубленном, уютном молодая женушка, Мила любимая и ненаглядная. Все теперь у Овила было только здесь, на скрытном острове. Прочий мир для него стал чужим и ненужным.

Яра топнула ногой на прислужницу-бабку, загнала ее в тесную каморку-спаленку, в ее обиталище убогое. А сама белкой перескочила широкую светлую горницу узилища своего, припала к окошечку решетчатому, узорному.

Охранника не пришлось ждать долго. Хотт нес службу справно, мерил ногами из конца в конец узкий ход нетемной темницы, думал о своем, повесив голову в плоской медной шапочке-пшеме. И грезились бывшему сторукому дети его, сироты при живом отце… время шло, а надежды на освобождение не прибывало. Увечная рука болела все сильнее. Только боль эта отдавала в сердце… может, эта, а может, и другая. Хотт гнал черные мысли прочь, его дело нести службу, какой бы она ни была, на то он и не пахарь, не волхв, не горшечник, на то он и служивый.

— Эй, Хотт! — приглушенно крикнула в окошечко Яра. — Слышишь?!

Охранник обернулся на зов, подошел к двери с окошечком, поглядел вопрошающе в лицо княжне-узнице.

— Иди сюда! — потребовала та.

— Не могу, — прошептал Хотт, покачав головой. Яра рассмеялась.

— Да ты не бойся, — проговорила она сквозь смех, — не буду в тебя бросаться! Что я, дите, что ли… Иди!

Хотт опустил глаза.

— Не могу. Нельзя мне к княжнам заходить. Узнают, накажут…

— Трус! — выпалила Яра.

Хотт поднял глаза. Нет, он не трус, он бывал в таких сечах, в таких переделках, какие и присниться не могли бы этой взбалмошной девчонке. Он ничего не боялся по-настоящему, всерьез… но терпеть обиды ни за что, по прихоти опальной дочки Кроновой. Нет!

И все же он достал ключ, отворил дверь. Вошел.

Яра глядела на него своими огромными васильковыми глазищами девичьими. Но горело в них эдакое, что Хотта взяла оторопь: прикажи она ему сейчас отступить, выпустить ее из темницы или, пуще того, бежать с нею, и думать бы не стал. Девчонка! Тринадцатилетняя взбалмошная и капризная девчонка… Но сидит в ней что-то непонятное, нечеловеческое, что позволяет вертеть людьми, как ей вздумается, по прихоти своей.

— Не бойся, я не выдам тебя, — сказала вдруг Яра тихо, почти нежно, как любимому старшему брату. — Только ты мне пообещай, что выполнишь одну маленькую просьбу, ладно? — Голос ее- стал медоточив, вкрадчив.

У Хотта закружилась голова. У него, познавшего десятки жен и девиц, смотревшего на них как на добычу или мимолетное увлечение, нечто несерьезное и нестоящее, у него, отца кучи детей-сирот! Непонятная, страшная девчонка!

— Нет, — ответил бывший сотник, — я никогда не даю обещаний, даже если мне сразу говорят, чего хотят. Нет.

Яра положила узкую теплую ладонь на его плечо. Хотт вздрогнул, дернул кадыком. И медленно, но решительно покачал головой. Эх, коли б она не была княжной, он говорил бы с этой девчонкой совсем иначе. Старшая дочь у него почти такая же… должна быть такой, если только жена Влава не сотворила что-нибудь с детьми, трудно семерых тянуть на себе, даже при помощи княжьей… есть ли она, эта помощь?! Хотт приоткрыл глаза, поглядел на Яру.

За год она изменилась, но не слишком. Подросла, золотистая голова до плеча ему достает, волосы — чудо, и в темнице искрятся будто на солнышке, волнами стекают по шее, спине, плечам, колышутся — совсем живые. Лицо светлое, чистое, чуть тронутое загаром, не зря в садике время коротает, тонкий нос, трепетный, густые темнорусые брови-змейки, алые губки — без помад и красок… а глаза! небо синее, бездонное — есть от чего голове закружиться. Стройная, былиночка длинноногая. Но ноги крепкие, ровные, бедра налитые, упругие, кисея шелков уже не может скрыть девичьи высокие и полные, чуть колышащиеся в такт шагам груди. И все же девчонка! девочка! дите! Хотт стряхнул с себя оцепенение.

— И чего же ты желаешь, княжна? — спросил он, склоняя голову.

Яра улыбнулась хитровато, но по-детски, шаловли^ во. Еще раз огладила крепкое плечо, навевая на стражника мысль трепетную и сладостную, но недопустимую, страшную, смертную

— Две луны минуло, как гуляла я в саду с подружкой, — начала она, — а ты с двумя воямй отцовыми выводил в дальний конец брата моего сводного, бедного Дона… помнишь?

У Хотта отлегло от сердца, его даже бросило неожиданно в холодный пот, но он не посмел утереть испарину. Слава Роду, искушение отступало, избавляя его от погибели.