Юрий Петухов - Громовержец. Битва титанов

Он вытащил один, другой, третий. Покрутил в руке, проверил лезвие — палец порезал. Умели делать в старину! И непонятно: как, ще? Ворон лучше прочих знал, что по всем странам света куют одну медь, бронзу, и ту, недавно лишь выделывать научились. Ни один известный рудник железа не дает, ни одна ковня не кует его, не плавит. Говорил он с волхвами как-то, те молчали, знали что-то, только ему не ведали. Один просто изрек: «Бронзовый нынче век, вот и весь сказ. Рано людям еще железо в руки давать, не пришла пора Железного века!» Ворон его выслушал, промолчал. А сам подумал — для кого-то и не рано, раз гуляют по белу свету булатные мечи. Давно это было, еще в лесах северных. А вот поди же, здесь, под южным жгучим солнцем пришлось снова себе вопрос старый задавать.

— Ничего! Деды оставили нам, стало быть, знали, пригодятся, — прошептал он вслух и сунул пару мечей покороче за ремень широкий — ножен не было, ножны они и сами смастерят.

Полдня он ходил от сундука к сундуку, любовался воинской справой. Потом пошел в другие каморы, вспомнил про большую добротно выделанную кожу, свитую в свиток — отдельно она в медном плоском сундучке лежала. Давно хотел разобраться, все недосуг было. Нашел. Развернул. Вгляделся. Долго понять не мог, что за холм такой, чего ради полосами изрезан, кружочками испещрен, лесенками какими-то. Потом углядел три руны наверху, черченные резами — «любо», «матерь» и «патер». В голове разом прояснилось — «лмп»… Олимп! Вот тебе и холм с лесенками! Ворон оттер со лба холодный пот. И-эх, Жив, торопыга, сперва надо было план разведать, поглядеть в кожу-то свитую… только ведь кто знал! Ворон щурил глаз. Дрожащее пламя бросало тени, делало кожу живой, шевелящейся будто. Но он все видел: и палаты дворцовые, и переходы тайные, и подъемы с подножия, и хранилища… Откуда такой чертеж взялся тут?! Ведь терема на Олимпе начали ставить не так давно, прадед Кронов с братьями начало положили. Да какая разница!

— Ничего, пригодится еще! — Ворон бережно свил кожу, уложил в сундучок. Отвалился на скамье, прикрыл глаз. И увидились ему горницы и гульбища дворца княжеского, лепота! На широкую ногу жил Крон.

Только его. Ворона, не всюду пускали, как ни как, а чужаком он был хоть и при княгине. Там и своих-то не дальше порога… скрытно бытовал Крон.

Сидел Ворон да отдыхал недолго.

Перешел еще в одну камору. Насилу справился с тяжеленной бронзовой крышкой. Заглянул в сундук. Там лежали один на другом дротики-перуны. Много их было, не счесть, а сундук с ними на четырех волах не свезти. Как только вносили сюда!

Ворон достал один — тяжелый, по локоть длиной, с шипами острыми, клювом отточенным. У самого острия набалдашник какой-то, ненужный, лишний… Ворон поднес к глазу — дыра круглая, в ней чернеет что-то. Он принюхался, запашок едкий был, неприятный. Потрогал пальцем, сыпется. Даже на язык положил щепоть — горько, выплюнул. Может, яд? Бывало раньше ядом лесным наконечники стрел смазывали. Нет, непохоже. Хотел положить обратно, да увидал на внутренней стороне крышки рисунок резной — будто муж держит дротик в одной руке, другой факел подносит к острию. Дальше — еще один бросает перун. А еще дальше — облако какое-то.

Ворон сунул три дротика-перуна в тулу. Запер сундук. Пошел к выходу. Голова начинала болеть сильно от угара, дышалось в пещере тяжко, да и сыростью пробирало старые кости.

Возле озерка он встал вдруг. Задумался, будто решаясь на нелепицу какую-то. Улыбнулся. Потом достал один перун. Сунул его острым концом в пламя гаснущего факела, подержал самую малость да и швырнул по ту сторону озерца.

И вдруг что-то непонятное полыхнуло огнем адским, шарахнуло по ушам, сшибло с ног, отбросило к шершавой стене. Он тут же вскочил, обернулся резко, кто еще шутки с ним шутит, махнул вытащенным мечом прямо во тьму, для острастки, еще! и еще раз! Никто не нападал, не бил, не глушил, не валил с ног.

Тоща Ворон вытащил другой перун, подобрал еле тлеющую головешку, все, что осталось от факела. Но подносить ее близко к махрам, торчавшим из дырочки дротика, не стал.

— Господи, Род Вседержитель, и чего только нет на свете белом! — как молитву прошептал он удивленно и истово.

Далеко от Скрытня, за морями за долами, в глухих лесах северных умирал великий князь Юр. Он лежал в своем светлом рубленном из лиственницы целебной тереме, во внутренней опочивальне, куца свет проникал лишь сквозь три верхних резных оконца. Девять десятков лет прожил старый князь, на десятый перевалить не давала ледяная и бесстрастная Мара.