Юрий Петухов - Громовержец. Битва титанов

— Быстрей! Быстрей! — кричал Гулев.

Некуда было быстрей. Большая часть стрелков давно попадала наземь в изнеможении, все они расстреляли свои стрелы, опустошили тулы. Кружились еще семеро самых сильных и выносливых. Но они не понимали ничего: где столп, гце хижины, где луна, ще земля, ночь ли сейчас или день, они слышали только бешеную дробь сыпящихся отовсюду ударов и пронзительные возгласы.

Последняя стрела с последним падающим лучником вонзилась в столп между ног у Яры, чуть ниже колен. Все! Она зарыдала беззвучно, трясясь всем телом, без единой слезы.

А луна все не уходила с неба, освещала подвластный ей мир. Луна управляла вечностью.

— Братья! — сипло выкрикнул Гулев. Он встал со скамьи, пошатываясь. Вышел на середину поляны, к жертве своей. И Яра увидела, что все лицо у него в крупных каплях пота. Гулева тоже трясло. Но как-то по-другому, не так, как ее. Чуть ниже плеча, из груди у старейшины торчала глубоко ушедшая в плоть стрела. Яра сама вдруг ощутила его боль, всхлипнула, хотела закрыть глаза. Но не успела.

— Братья и сестры мои, — прохрипел Гулев, пошатнулся, выпрямился, — боги сделали свой выбор!

Он ухватился вдруг за древко стрелы, напрягся, сгорбился, рванул со всей силы, выдрал стрелу из груди.

И упал лицом в выжженную землю.

Овлур не спал четвертую ночь подряд. Такой пышной тризны, какую закатил Крон, Овлур еще не видывал, хотя и пожил на белом свете немало. В голове шумело — и от усталости, и от обильного питья. Но ума старый воевода-боярин не терял — посматривал, поглядывал, как бы поминальное веселье [27] На тризнах строго-настрого воспрещалось хмуриться, грустить, плакать или как-то иначе выражать свою скорбь. Даже смерть ближнего для древнего руса была часты» многосложной жизни и испытанием на собственную жизнестойкость, на неистребимость и ярь всего рода. не перешло грани, не обернулось бы сварами, распрями, ссорами и, как следствием этих ссор, побоищем великим. А могло быть всякое — три рати, три войска великих сидели у могильного кургана Великой княгини Реи. Пока все было тихо. Дай Бог!

А еще Овлура грызла неотступная мысль о прерванном свычае — не оставила после себя княгиня дочери Реи, прерывалась связь времен, и не было ей смены ни в Кроновом роду, ни в племенах Купа… земля Юрова теряла Небесную Покровительницу, оставалась сирой, брошенной, без ипостаси Матери Сущего, воплощенной в плоть человеческую, без живой богини. Овлур знал, что в землях оставленных Божьей благодатью живут только волки, шакалы и стервятники. Род людской в таких краях хиреет, угасает, обреченный на вьмирание. Грустно и горько было Овлуру. Но он не подавал вида.

Зарока добудился с трудом. Тот спал прямо на шкуре, разостланной по траве. Три воя хранили его беспокойный сон. Но не от Овлура.

— Вставай, брат, — воевода присел рядом, потряс за плечо, — судный день настал!

— Шутишь! — пробормотал спросонья Зарок, перевернулся, устроился поудобнее. И снова провалился в забытье.

Овлур тряхнул сильнее.

— Не до шуток. Крон с Куном биться будут. Насмерть! — сказал он нарочито громко. — Не время спать! Князья бьются, а у люда простого головы с плеч слетают… Вставай!

Зарок вскочил, будто его змея ужалила. Протер глаза.

Денек выдался погожий, добрый. Свежим ветром согнало тучи с Доная, выветрило чистую даль голубую над зелеными, густозаросшими склонами. Солнышко ясное еще не пекло сверху нещадно, но пригревало на восходе своем в поднебесную высь — освещало холм поминальный, утрамбованный тысячами ног и копыт — через месяц-другой зеленеть ему свежей травой, а пока стоял бурый, огромный, с деревянной домовиной-избушкой на вершине и торчащим мечом неподъемным. Не по ряду русскому меч над курганами жен ставить, но Рея была Великой княгиней, хранительницей и берегиней земель Юровых.

Видимо-невидимо голов в шеломах, платках, шапках и простоволосых высвечивало солнце округ кургана. Ждали люди. Невиданного доселе и оттого страшного, непредсказуемого ждали, не желая верить, что после веселого пира биться станут… многие вон успели за дни эти побрататься, не одну чашу пускали по кругу общему, в коем были дружинники Купа, вой Крона и витязи, подчиняющиеся ныне Овлуру с Зароком. Теперь ни один из них не знал, что дни грядущие готовят им, что там дни — часы. Никому не хотелось умирать в такой добрый, погожий денек.

Зарок умылся из поднесенного ковша. Выпил кубок травяного терпкого кваса. Размялся, толкаясь и наседая на стражей своих. А сам все озирался, поглядывал, как там войско. Ведь случалось — по рассказам древних старцев бывалых — когда засыпали на тризнах мертвецким сном дружины целые и вырезали их спящих. Или так бывало только в сказках? Здесь, у холма сидело меньше четверти воев, прочие стояли дальше, у леска лагерем походным, дозорные дозор держали — не вырежешь. И все таки береженого Бог бережет. Зарок не стал бы ближним боярином-советником Великой княгини, коли бы не знал сего простого правила.