Август Шеноа - Сокровище ювелира

– С нами бог! – крикнули все.

Человечек на дереве, заметив, что общество собирается расходиться, спустился, как кошка, на улицу и двинулся обратно через площадь Св. Марка. Была полночь. Посреди площади стоял верзила Гаруц с алебардой и рогом в руках. Вдруг он завыл как волк:

– Хозяева и хозяйки, пробило двенадцать…

– Servus, [89]Джюка! – крикнул ему в самое ухо человечек и, хлопнув по плечу, поспешил ко дворцу Михаила Коньского.

– Что…о…о? – опешил Гаруц. – Чо…ко…лин? Дух? Святой Флориан, помоги! – И, перекрестившись, бедный ночной сторож пустился со всех ног домой.

Чоколин, а это был он, остановился перед домом Коньского, нагнулся, поднял камешек и бросил его в крайнее окно. Окно отворилось.

– Ты, Чоколин? – раздался из окна густой бас.

– Да, ваша милость! – ответил вполголоса цирюльник.

– Ну что? Где Павел?

– В Загребе. Заходил к дочери Крупича. Собирается на ней жениться.

– Вздор несешь!

– Я, ваша милость, в здравом уме. Хочет жениться.

– Тысяча чертей…

– Успокойтесь, ваша милость. Этому не бывать! Однако другая беда не за горами. Скажу вам в двух словах. Ух! Холодно!

– Что такое?

– Загребчане поднимаются против вашей милости!

– Как же?

– У Якоповича собирались наши умные городские головы решать, с какой стороны на вас ударить.

– Много их?

– Изрядно! Впрочем, будь их хоть целое войско, не страшно, мозги-то у них куриные. Но Якопович настоящий дьявол, змея подколодная. Ух, чертов ветер! Как задувает! Договорились они подать на вашу милость жалобу и бану, и королю, и пожунскому сабору. Завтра-послезатра приду и все вам толком расскажу. А сейчас бегу.

– Куда? Войди в дом!

– Не могу. Дело есть. Доброй ночи, ваша милость!

И брадобрей засеменил прочь. Добравшись до южной городской стены, он осмотрелся, нет ли поблизости стражи. Затем подполз к стоявшему на стене дереву, привязал к нему веревку и неторопливо и легко спустился со стены.

– Стой! – раздался вдруг голос часового с отдаленной башни.

Никто не отозвался. Грянул выстрел, пуля ударила в снег, а прижавшийся к стене горбун громко захохотал.

– Спокойной ночи, голубчик! Побереги порох! И в другой раз целься лучше!

И точно сквозь землю провалился.

Госпожа Клара в черном бархатном платье беспокойно ходила взад и вперед по комнате самоборской башни. Она то нетерпеливо разгребала серебряной лопаточкой угли в камине, то смотрела в окно, то снова принималась ходить. День выдался холодный и пасмурный. В долине клубился туман. Тоска змеей угнездилась в сердце. Необычайная бледность покрывала ее лицо, только вокруг глаз залегли красные круги, но не слезы были тому причиной. Губы красавицы порой вздрагивали, глаза закрывались, а рука непрестанно поглаживала платье.

Вдруг скрипнула дверь. Клара вздрогнула. В комнату вошел Чоколин, весь в грязи, мокрый.

– Вот и я, сударыня! – сказал он, кланяясь.

– Наконец-то!

– Ничего удивительного. До сих пор не отдышусь. Всю ночь брел по колени в снегу, и волки на каждом шагу говорили мне: «Добрый вечер!»

– Ну как? – спросила Клара, пытливо поднимая голову.

– Плохо! Не обессудьте, ваша милость, на сей раз я ворон.

– Рассказывай, все рассказывай, – нетерпеливо прошептала Клара, опускаясь в кресло.

– С чего же начать! Язык от злости к небу прилипает.

– Что Павел?

– Он в Загребе. Вы знаете, его дядя Бальтазар сумасшедший чудак. И терпеть не может Степко. И вот, чтобы досадить ему, Бальтазар подарил Павлу Мокрицы, чтобы молодой человек больше не зависел от отца. Он ведь уже совершеннолетний. Цесарь за проявленную под Купой доблесть произвел его в капитаны и прислал золотую цепь. Сейчас он сам себе господин!

– Ну и что же? – спросила Клара, впиваясь в цирюльника глазами.

– Что? – бросил тот, пожимая плечами. – Женится на Доре.

– Это невозможно, этого не должно быть! – вскочив, закричала Клара, дрожа как осиновый лист.

– И все же это будет. Кто может ему запретить?

– Ты лжешь! Все это сказки!

– Сказки? Нет, ваша милость. Послушайте. Приехав из Купы с этим своим антихристом-влахом, господин Павел направился прямо к Доре. С тех пор как я, едва выплыв из Савы, поступил к вам на тайную службу, я издалека следил за каждым шагом молодого Грегорианца. Дьявольски трудная работа, особенно из-за того… да, чертова, говорю, работа! В лагере и в селах еще куда ни шло. Кто знает Чоколина? Но в Загребе, где даже ночью меня узнает любая старуха, в Загребе, где известно, что я замешан в деле у перевоза, и где думают, что я умер, это вам не шуточки! И все-таки я пробрался туда за Павлом. Видел и старого Степко. Разъярился он на сына, что бык. Сейчас, покуда в Загребе сабор, он остановился у Коньского. А я, переодевшись крестьянином, тоже живу в его доме вроде бы как его кмет. До Крупичей рукой подать. Дело пустяковое. Во дворе Коньского стоит старый сарай. Забрался я как-то на чердак поглядеть, что делается у Крупичей. Вижу, Крупич в постели, больной, вы, госпожа, верно, слышали, как избил его старый Грегорианец в день святой Агаты?