Милош Кратохвил: Европа в окопах (второй роман)

В. И. Ленин»

Первое, о чем подумал, очнувшись, Бранко Беденкович, — что теперь он ужасно запачкает спальню, Герта выйдет из себя и качнет визжать. Такого с ним еще не случалось — так измазаться…

Он попытался встать, но руки вновь погрузились в жижу, а когда он непроизвольно провел ими по лицу, чтобы стереть пот, то почувствовал, что весь заляпался. Хорошо же он, наверно, выглядит! Беденкович ощупал голову — ничего! Но где его шлем с белым султаном из конского волоса?

Это заставило его окончательно прийти в себя.

Он чертыхнулся.

Кабы его заботы ограничивались испачканным красно-золотым мундиром императорского гвардейца — чего бы он за это ни дал! Даже Гертины проклятья охотно бы проглотил, а возможно, простил бы ей и того парня. Только бы… только бы не такое свинство, в котором он тут валяется, как свинья в навозе. А сверх того еще в любой момент может поплатиться и жизнью.

Два разрыва снарядов, один совсем близко, чуть не за его спиной, другой немного правее, заставили его вновь прижаться к земле, всем телом, ладонями и лицом прильнуть к ее вязкой поверхности. В тот же миг на спину ему посыпались мелкие комья глины и камешки.

Каких-нибудь несколько метров — и он мог бы разом избавиться от всех забот!

Беденкович свернулся в клубок, точно этим мог защитить то, что ощущал как свою жизнь, что в нем отзывалось стуком сердца, горячим дыханием, что он чувствовал во всем теле и в ужасе, от которого мысли кружились бешеной каруселью: не хочу умереть, не хочу, не хочу — только бы это не убило меня, только бы не попало…

В ту же минуту что-то ударило его в бок. Это был короткий, тупой удар, от которого тело напряглось, точно отвердевшими мышцами могло помешать проникновению боли внутрь; но боль, на удивленье, не пошла дальше ребер и быстро ослабла. Тут Бранко осознал, что кто-то орет на него, орет яростно, хриплым голосом, и крик этот доносится сверху.

Он полуобернулся и увидел какого-то молокососа в форме, стянутой ремнем на осиной талии, тот как раз собирался еще разок пнуть его ногой. При этом он размахивал револьвером и кричал: «Auf, auf, du Hund!» [3] «Поднимайся, поднимайся, ты, собака!» (нем.)

Как ни странно, именно этот удар офицерского ботинка буквально вышиб Беденковича из плена смертельного страха. Ударить ногой сзади да еще лежачего — это было бессовестное оскорбление, хуже пощечины; когда тебя бьют по лицу, так хоть мужчина стоит против мужчины, но так подло… Бранко Беденкович поднимается и теперь уже в прямом смысле слова всем своим гвардейским ростом возвышается над подпрыгивающей и продолжающей орать фигуркой офицера. Вот он опять стоит во всей красе своего красного гвардейского мундира, с золотой шнуровкой, в безукоризненно белых штанах и высоких лакированных кавалерийских сапогах, на его голове шлем с султаном из белого конского волоса, султаном, который теперь наверняка трепещет на ветру, ведь от ударов, все равно каких, только что вылетели двери и окна, и сквозняк гуляет в трактире на Гринцинге, где как раз такой же вот недомерок без конца вытаскивал Герту из общего круга танцующих, а теперь подпрыгивает тут перед ним да еще револьвер где-то раздобыл… Не слишком-то размахивай, хоть ты и кадет или даже рыба покрупнее, с первой звездочкой на воротнике, а я — ты хоть знаешь, кто я такой?.. Сам император доверяет мне свои депеши… Просить меня будешь, на коленях будешь ползать за то, что оскорбил императорского гвардейца! Но теперь я тебе первым делом покажу, как мужчина мужчине…

Эти картины и воспоминания с непостижимой быстротой пронеслись перед умственным взором Беденковича, так что офицер, чья дрожащая рука наконец перестала дергаться, даже не успел нажать на спуск. Но за какую-то долю мгновения до этого человечек вдруг распрямился, словно хотел догнать верхнюю часть черепа — по брови, — только что отлетевшую от его головы. В следующий миг его тело сложилось, как у паяца на ниточках, которые выпустила детская рука. Уже мертвый, он упал к ногам Беденковича, испачкав его сапоги брызнувшим мозгом.

И сразу же в сознании гвардейца вновь возникло: война. Война с грохотом разрывов, свистом пуль и гейзерами взметающейся земли.

И вот уже Беденкович снова кидается на землю, чтобы прильнуть к ней крепко и тесно, становится самым маленьким и неприметным из бугорков на ее поверхности.

Теперь он не может себе представить, что минуту назад оказался способен в этой смертоносной сумятице подняться на ноги ради того коротышки, который его оскорбил… Да разве тут имеет какое-то значение задетая честь? Что вообще означает здесь честь? Честь того офицера размазана на его сапоге вперемешку с мозгом и грязью. А его честь? Важнее всего — остаться в живых. Остаться в живых! Вот что главное. И единственное. А этот паяц, размахивавший револьвером, и Герта в постели с каким-то подонком — все это смешная куролесица, как в тире венского Пратера, пять выстрелов за крейцар, господин, прошу вас — бац! — и жестяные кузнецы начинают дубасить по наковальне — бац! — и мячик разлетается вдребезги над нитевидным фонтанчиком, но здесь… здесь выстрел — и полголовы напрочь, другой — и человек превращен в кашу, тра-та-та-та — и цепь наступающих летит вверх тормашками, как во время охоты на зайцев… Честь — эка важность!