Тимоти Финдли - Пилигрим

Что касается Эльвиры, она радовалась смерти отца. Бремя забот о нем истощило ее силы. Когда он погиб, ей было всего четырнадцать лет, но уже с девяти она обеспечивала весь быт — готовила, стирала, грела воду для ванной, бегала за покупками, не получая взамен ни крупицы благодарности за свои труды. Не то чтобы она ненавидела отца. Это было бы несправедливо, поскольку она прекрасно понимала причины его бедности. В мире, где они обитали, было так трудно найти работу и за нее так мало платили… И тем не менее она радовалась, что отца не стало. Теперь ей приходилось заботиться только о собственном выживании да о брате, поскольку мать они видели настолько редко, что ее как бы и не существовало.

У фрау Эдды была клетка с зябликами, которые пели ей по утрам, прежде чем она уходила из дома исполнять свои обязанности на кухне герра Мюнстера. Каждый день начинался с того, что она снимала с клетки покрывало, и кончался тем, что покрывало возвращалось на место.

Однажды, когда Иоганнесу шел шестнадцатый год, фрау Эда вернулась из дома адвоката и обнаружила, что клетка пуста.

Допрос Эльвиры и Иоганнеса не дал никаких результатов. Оба уверяли, что понятия не имеют, каким образом птицы умудрились улететь.

Через два дня Эльвира вытащила ящик в шкафу Иоганнеса, чтобы положить туда выстиранные рубашки. В ящике лежали крылья зябликов.

Охваченная ужасом, Эльвира села на кровать брата. Часы пробили полдень. Скоро он вернется из школы и захочет есть.

Она встала, задвинула ящик и пошла вниз.

Пока Иоганнес сидел за столом, нагнувшись над тарелкой с супом, Эльвира не спускала с него глаз и думала, до чего же он стал похож на отца: то же самое молчание, та же скрытность, ни слова, ни взгляда — только медленное утоление голода и жажды.

— Ты знаешь, что сталось с мамиными зябликами? — спросила она его, придвинув стул и усевшись прямо напротив брата.

— Нет. А ты?

— Думаю, что да.

— Правда? И куда они делись?

— Мне кажется, ты убил их.

Он замер — всего на миг. Пустая ложка застыла над тарелкой. Потом Иоганнес посмотрел на сестру, чуть сощурил глаза и ответил совершенно бесстрастным тоном:

— Ну да. Позавчера.

После чего спокойно продолжил хлебать суп. Хлюпающие звуки…

— Ты скажешь ей?

— Нет. Конечно, нет.

— Я должен сам ей сказать?

— Нет. Мы просто скажем ей: они нас покинули. Она поймет. Эльвира встала и отвернулась от брата. Она хотела уйти из комнаты, но не могла. Ей было так страшно, что она застыла на месте, не в силах пошевелиться.

— Я оставил себе крылья, — промолвил Иоганнес.

— Знаю.

— Никогда в жизни не видел ничего красивее. Ты согласна?

Эльвира промолчала.

— Я начал собирать коллекцию, — продолжал Иоганнес, судорожно глотая суп между предложениями, чуть ли не захлебываясь словами, и тем не менее говоря монотонно и мерно, как метроном. — Мне нравится трогать перья. И то, как они растут… Понимаешь? Одно перышко под другим… все в рядок… а когда их расправишь, из них получается отличный веер, точь-в-точь как у испанских дам в журнале… как у испанской танцовщицы в руках…

— Прекрати!

— Что?

— Прекрати, я сказала!

— Что прекратить?

— Болтать! Трепать языком. Ты говоришь чудовищные вещи.

— Почему чудовищные? Ничего страшного в этом нет. Посмотри! Посмотри, Эльвира! Повернись ко мне и посмотри. У меня есть еще одна.

Сестра в ужасе повернулась..

Иоганнес сидел с непроницаемым. лицом. Тарелка пуста, ложка лежит рядом — а в руке недавно убитая птица.

Эльвира уставилась на него.

Без сомнения, он безумен.

Она протянула руку, взяла птицу- это был молоденький голубок — и спокойно сказала Иоганнесу:

— Я сохраню для тебя эту птичку. Хорошо? Ты же не можешь взять ее с собой в школу! Мальчишки все равно отберут ее у тебя.

Он ничего не ответил.

Когда брат ушел, Эльвира сунула голубя в печку и сожгла. В пять часов, к возвращению Иоганнеса, фрау Эда была уже дома — вместе с врачом из клиники Бюргхольцли. У тротуара стоял знаменитый желтый фургон, который увез Иоганнеса прочь.

Спустя три года Иоганнес Кесслер был признан здоровым.

Из больничной палаты Бюргхольцли вышел молодой человек, чья склонность к насилию превратилась в полную противоположность. Трепетная нежность по отношению к собратьям-пациентам не только снискала ему уважение больных, но и вызвала интерес персонала.

Когда Кесслеру предложили пройти курс обучения на санитара, он с благодарностью согласился. В клинике ему было спокойнее всего, и хотя по совету врачей он вернулся домой к матери и сестре, Иоганнес по-прежнему чувствовал, что настоящий его дом здесь, в Бюргхольцли.