Георг Эберс - Уарда

Амени поднялся со своего кресла из черного дерева с ножками в виде лап льва и подал знак слуге, сидевшему на корточках у стены. Тот без слов понял желание своего господина: он бережно надел на его бритую голову длинный, густо завитый парик [ 20], накинул ему на плечи шкуру пантеры, голова и когти которой были обтянуты золотой фольгой. Другой слуга подал ему металлическое зеркало, и, внимательно взглянув в него, Амени поправил шкуру и украшавшее его грудь ожерелье. В ту минуту, когда третий слуга собирался подать ему жезл – символ его высокого сана, жрец доложил о приходе писца Пентаура.

Амени кивнул головой, и в комнату вошел тот самый молодой жрец, с которым царевна Бент-Анат говорила у ворот храма.

Преклонив колени, Пентаур коснулся губами руки верховного жреца. Благословив его, Амени сказал звучным голосом:

– Встань, сын мой. Твое появление избавит меня от необходимости выходить из дома в столь поздний час ночи, если ты сможешь поведать мне, что потревожило учеников нашего храма. Говори!

Речь его, без малейших следов диалекта, была так высокопарна, как будто он читал по книге.

– Ничего особенного не произошло, святой отец, – сказал Пентаур. – Я не хотел тревожить твой покой. Но ученики без всякой причины подняли страшный шум, да к тому же приезжала сама царевна Бент-Анат и просила у нас врача. Неурочный час и свита, с которой она появилась…

– Разве дочь фараона больна? – перебил его Амени.

– Нет, отец мой. Она совершенно здорова и даже не в меру резва. Желая показать прыть своих коней, она сбила с ног дочь парасхита Пинема. Но благородное сердце заставило ее собственноручно перенести изувеченную девочку в дом отца.

– Она вошла в дом этого нечистого?!

– Да, святой отец!

– И теперь она просит совершить над ней обряд очищения?

– Я думаю, что мы не вправе осуждать царевну, отец, ибо лишь чувство человеколюбия толкнуло ее на поступок, правда, нарушающий наши обычаи, но…

– Но? – строго переспросил верховный жрец, и глаза его, до той поры опущенные вниз, начали медленно подниматься.

– Но, – продолжал молодой жрец, потупив взор, – не являющийся все же преступлением… Ведь когда Ра несется по небосклону на своей золотой ладье, сияние его лучей в одно и то же время озаряет и дворец фараона и хижину презренного раба! Неужели же наше слабое сердце должно лишать человека низкого происхождения любви и сострадания только потому, что он нищ?

– Я слышу слова поэта Пентаура, – медленно произнес Амени, – но не жреца Пентаура, удостоенного милости быть приобщенным к высшим сферам знания, человека, которого я называю своим братом и считаю равным себе. У меня нет перед тобой никаких преимуществ, юноша, кроме разве шатких знаний, накопленных для тебя, как и для меня, жрецами нашей веры; кроме некоторой наблюдательности и опыта, которые не дают миру ничего нового, но, пожалуй, учат оживлять и хранить обычаи наших предков. Всего несколько недель назад ты дал тот же обет, который я много лет назад произнес перед лицом всемогущего божества, – обет беречь знание, это сокровище, принадлежащее лишь посвященным. Ибо знание подобно огню, что в руках умудренного опытом служит благим целям, но в руках ребенка – а народ, толпа всегда подобны ребенку – превращается во всепожирающее пламя, неистовое и неугасимое, которое поглощает все вокруг и грозит уничтожить то прекрасное, что даровали миру наши предки. Как же нам, посвященным, следует углублять и развивать свое знание в тиши нашего храма под надежной охраной его стен? Тебе это ведомо, и ты дал обет служить знанию! Удержать народ в вере отцов наших – это твоя святая обязанность, это долг каждого жреца. Времена изменились, сын мой! Под властью древних царей этот огонь, который я так красочно описал тебе, поэту, был окружен бронзовой стеной, и толпа безучастно проходила мимо нее. Ныне я вижу трещины в этой древней стене, и взоры непосвященных, чьи души обуреваемы страстями, обрели проницательность, и один рассказывает другому о том, что он, почти ослепленный этим огнем, как ему кажется, сумел подсмотреть через сверкающие трещины.

Голос Амени слегка дрогнул, и он, устремив на зачарованного поэта свой властный взор, продолжал:

– Мы проклинаем и изгоняем из своей среды каждого посвященного, который расширяет эти трещины. Мы жестоко караем даже друга, когда он по нерадивости своей упускает случай заделать эти трещины в бронзе ударами молота.

– Ах, отец мой! – вскричал Пентаур, отшатнувшись, и краска стыда залила его лицо.